Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2008 #8
Он приходил на кладбище, сидел у могилы, находя успокоение, не было мыслей, и потому чувствовал свою душевную отдаленность от всего, что вокруг жило, трепетало, шевелилось. Он ложился на землю возле могильного холмика, закрыв глаза, прислушиваясь, что делается далеко под землей, под корнями цветов и верхнего слоя надмогильной земли. А там была своя жизнь - шуршание невидимых жуков в тайных норах, осторожный бег му-
равьев, испуганный вздох травы, ждущий опасности от человека. Но больше, как ни старался, как ни напрягал слух, ничего не слышал, никак не удавалось ему уловить дыхание еры Федоровны. Она ведь так близко, совсем рядом лежала под тонким слоем земли, и он хотел верить, что это шуршание жуков, муравьев, трепет травы - и есть ее дыхание.
Каждый раз прилетала ворона, устраивалась на сосне и каркала отчаянным голосом, пробуждая его от полусна. Андрей Иванович смотрел на нее, не понимая, что ей тут надо. Почему кричит отчаянным голосом, словно тоже оплакивает кого-то. Она покричит, поплачет и улетит, нарушив его уединение, вернув из той жизни, в которой он только что прожил неповторимые мгновения единения со своей благословенной ерой Федоровной.
Он верил, когда от сырой, пригреваемой солнцем земли поднимается влажный утренний туман, что от этого тумана, от испарений земли исходит только им одним ощущаемый родной запах. Так она, ера, дышала всем телом, пробуждаясь от ночного сна. Она где-то здесь, рядом. И в то же время ее не было тут, не было рядом. Он был одинок, но чувствовал, что и она - где? где она? - так же одинока в своем далеке.
Был день. Собрав на огороде последние огурцы, зелень всякую, она поплелась на базар в Заречье. Дальняя дорога эта выматывала последние силы, вернулась уставшая, радуясь ста рублям, которые выручила за свой товар.
- Прости, Андрюша, я полежу немного, - легла в горнице, нежно, виновато ему улыбнулась и сразу уснула.
Спала она долго, до позднего вечера, никогда так долго днем не спала. Ему приятно было, что она отдыхает. Может быть, сны хорошие видит, держа на лице улыбку, с которой засыпала. Он на цыпочках входил в горницу, видел эту ее улыбку, застывшую во сне, и уходил довольный, что не нарушил ее покой.
Уже в сумерках, в вечерней полутьме, говоря: "Проснись, ночь уже", - подошел, прикоснулся к ее губам и понял: она не проснется никогда, она спит вечным сном с этой нежной, виноватой улыбкой. Он не вскрикнул, не испугался, встал на колени, уткнулся лицом в ее груди, прикрытые легким сарафаном, и ужаснулся - всегда мягкие, всегда добрые, податливые, они были тверды, как камень. Это было самое страшное, что он испытал в то мгновение: ее родное, ласковое, парное тело источало холод, было равнодушно и к нему, и к здешнему миру.
Прибежала Клавдия, рыдала, скулила, твердя какие-то отчаянные слова, а он стоял на коленях, уткнувшись лицом в ее шею, пахнущую еще родным запахом. Потом ночь вошла в избу, пробралась во все углы и прикрыла Андрея Ивановича и еру Федоровну своим одеялом и держала их так до рассвета, когда осторожно сняла это последнее в их жизни покрывало…
Неделю он пил без просыпа, допился до того, что стал ловить чертей, которые нахально ползли по нему - черные, увертливые, ухватишь в кулак, а они, как слизняки, - прыг оттуда… Что было, если бы Клавдия однажды не отволокла его к озеру и не спихнула в студеную, ключевую, вечно ледяную воду.
- Что уделала с отцом, дура? - орал он, очумев от страха и холода, выбираясь на берег.
- Поплавай еще! - сказала она жестким голосом и снова спихнула в воду.
- Ах, ты, стерва! - орал он, пытаясь выбраться на берег, но и на этот раз она столкнула его обратно.
Озеро было глубокое, бездонное, Андрей Иванович захлебнулся и сразу пошел ко дну, вынырнул с выпученными глазами, размахивая руками, что-то мыча.
- Ну, хватит, помоги, утопну! - выкрикнул, наконец. Она постояла, посмотрела на него, сказала:
- Не утопнешь, - и ушла.
Домой он вернулся нескоро, мокрый, жалкий, продрогший, сел на крыльце, посидел, позвал тихим, не своим голосом:
- Клав? А Клав?
Она вышла из избы, долго смотрела на него. Он молчал, она молчала. Наконец, виновато он выжал из себя:
- Спасибо, доченька… Она села рядом, обняла его:
- Я, папанька, у Лизкиной рощи волка видела.
- Расплодились, значит…
Потом она натопила баньку. Он попарился, выгнал из тела похмельную дурь, попросил прощения у покойницы за свое непотребство и с того дня постарался вести приличный образ жизни.
Что значит - приличный образ жизни? У него уже давно не было приличного, достойного образа жизни. С некоторых пор, как появилась стена вокруг деревни, он не жил, а существовал, оставшись без дела. Существование поддерживала в нем только супруга ера Федоровна да растущая доченька Клавдия. жизни его образовалась пустота, не было подлинной полноценности, которая определяет место каждого на земле. И хотя оставалась единственная услада - любимая жена, все же для полного объема человеческой жизни этого недостаточно, если некуда приложить руки. Теперь же, когда и ера Федоровна его покинула, мир опустел. А Клавдия? Что Клавдия? Он безразличен ей, у нее свои современные заботы, она стремительно растет для будущей жизни, в которой видит радостный свет, а он ничего там не видит. И пусть Клавушка творит, созидает неведомую ему непонятную будущую жизнь, в которую он никак не верит.
Андрей Иванович вынул заветную бутылочку, налил полстаканчика.
- Извини, ерочка, так положено, с поминанием тебя, - выпил, полил из бутылочки чуть-чуть на могилу и ушел.
С кладбища Андрей Иванович шел мимо церкви Космы и Дамиана. И хотел бы ее обойти, прокрасться стыдливо бочком, незаметно, чтобы церковь не ощущала его появления, но не мог пройти, разрушенные стены словно притягивали, и он шел к ним, топтался возле, ощущая свою непоправимую вину, свой грех. А грех его состоял в том, что одно время, когда был бригадиром, устроил здесь мастерскую, где ремонтировали тракторы и комбайны.
Ныне здесь восстановительные работы, недавно появился батюшка, молодой священник отец Николай, который с тремя рабочими наводил порядок. Сам художник, он и иконы писал, и стены расписывал. Но для чего он восстанавливал старую церковь, от которой почти ничего не осталось, для кого все это - ведь почти не было в деревне людей?
Андрей Иванович увидел отца Николая в глубине церкви, который высоко на лесах расчищал старую роспись купола, где плыл Господь Саваоф в первый день творения, хотел войти, но, как всегда, последнее время после смерти еры почувствовал, ноги не идут туда, кто-то не пускает его. Почему? Какой грех за ним? едь он не верит в Бога, не может поверить, потому что всю жизнь верил в… прочем, во что он верил, да и верил ли во что-либо, а, может, жил вообще без всякой веры, жил по инерции, исполняя предписанные обязанности.
Отец Николай сам подошел к нему, поздоровался. Был он совсем молод, хилая бородка неестественно обрамляла его юное лицо. глубине церкви собирала кирпичи его жена, матушка Алена, юная красавица, она улыбнулась Андрею Ивановичу, что-то сказала, он не расслышал, что, но от ласковости этих людей, от их юной приветливости он почувствовал некоторую родственность к ним и сказал:
- Ищу свою еру, где-то она вокруг, где-то рядом, дыхание ее ощущаю, а где она… смириться не могу…
- У Господа душа ее, - сказал батюшка, улыбнувшись. - Она крещена была?
- И я крещен, бабушка в детстве крестила. Только, батюшка, грехов у меня много, знаю, что ты скажешь, знаю. Но не могу я, как наши многие начальники, бывшие партийцы. Рванулись в церковь, и крестятся, и свечи ставят, и руки у них не отсыхают.
- Не осуждай, это тоже немалый грех - осуждать, порадоваться надо, значит, Господь к их душам прикоснулся.
- Не осуждаю, но вера не рубаха - скинул, другую надел. Пострадать надо, покаяться. Простит мне Господь грех мой, но память-то о грехе останется, как зубная боль неизлечимая. Хочу я, батюшка, верить, как покойница верила, но не могу. Неужели она ушла, и пути наши разошлись… Скажи мне, для чего ты, батюшка, церковь восстанавливаешь? Для кого? Деревня умирает.
- Не умрет. Будет церковь, деревня оживет. Будет так, верь.
- Не знаю, опустела душа, пустота, пустота…
Идя из церкви, Андрей Иванович думал: почему каждый раз, как он встречает отца Николая, чувствует облегчение от своей тоски, почему разговаривает с этим юным попиком легко и свободно, как с хорошо знакомым человеком, которому можно поведать все самое сокровенное, словно тот прожил долгую умудренную жизнь, а ты еще пасешься в юношеской полутьме. Отчего так?
Навстречу ему брел, волоча раненую еще в Отечественную войну левую ногу, весь перекосясь, дед Макар, - сделает шаг, покряхтит, постоит и дальше идет. Увидев Андрея Ивановича, дед Макар радостно воскликнул:
- Я, Андрюха, моцион совершаю, сустав разрабатываю, хрустит, зараза, там, думаю, червяк завелся, свербит, наружу просится, а выходить не хочет. Как думаешь, может, крапивой постегать? - И, не дождавшись ответа, спросил: - Не слыхал, говорят, появились какие-то права человека? Ты бы сходил в район, привез, пока не поздно, а то враз расхватают, народ жадный, себе поболе, другим объедок. Сходишь? Может, льгота какая?
