Коллектив авторов - Исторический сборник «Память». Исследования и материалы
«Секретный доклад» лег в основу хрущевской политики десталинизации и сыграл важную роль в прозрении целых слоев населения, в пробуждении антисталинских настроений у многих бывших поклонников вождя. Правда, Хрущев намеревался ограничиться лишь частичным разоблачением наиболее явных репрессий. В докладе, подготовленном Комиссией по расследованию сталинских преступлений против коммунистов во главе с П.Н. Поспеловым, многие вопросы были намеренно оставлены в тени. Например, из текста следовало, что культ личности начался лишь в 1934 году, а это исключало, в том числе, возможность поставить под сомнение эксцессы коллективизации. Борьба Сталина с оппозиционерами не только осталась за рамками расследования, но и была поставлена ему в заслугу.
Доложить делегатам о «культе личности» решили, несмотря на несогласие Молотова, Кагановича и Ворошилова, на закрытом заседании в конце съезда; докладчиком по решению членов Президиума ЦК должен был выступить сам Хрущев[15]. Доклад вызвал такое потрясение среди участников съезда, что решено было разослать его текст партийным организациям по всей стране, а затем и комсомольским организациям и работникам советского аппарата. С содержанием доклада были также ознакомлены руководители социалистических стран и представители зарубежных коммунистических партий. Неудивительно, что вскоре текст попал в «чужие» руки и через несколько месяцев был опубликован в США[16]. Впоследствии он стал достоянием самиздата, оказав большое влияние на советскую интеллигенцию. Виктор Воронков справедливо назвал 25 февраля 1956 года «точк[ой] отсчета для появления “разномыслия”»[17]: при Сталине, в общем контексте тоталитарного контроля инакомыслящие являли собой редкие исключения и вплоть до 1956 года их деятельность оставалась подпольной. При Хрущеве у людей появилось частное жилищное пространство, что способствовало созданию промежуточной «приватно-публичной сферы», в которой могли развиваться альтернативные дискурсы. А секретный доклад, согласно Воронкову, «стал спусковым крючком механизма, зарождавшего сомнения в безгрешности власти в принципе, и прямым сигналом к инициации критики этой власти»[18].
Однако было бы преувеличением называть это оттепельное «брожение умов» движением сопротивления Советской власти. Секретный доклад являлся «вклад[ом] в дело пробуждения личной совести»[19], но этот процесс осваивания нравственных ценностей и пересмотра прошлого проходил в привычных идеологических рамках и установленных категориях. По оценке Филипа Буббайера, Хрущев действительно призывал к «общечеловеческим ценностям», однако делал это «исключительно в партийных интересах». И тем не менее «хрущевский жест вызвал воодушевление: люди прониклись оптимизмом и поверили в возможность реформ в СССР»[20]. Именно в призыве бороться против возрождения культа и восстановить «историческую правду» в литературе и в исторической науке видели инакомыслящие писатели, историки и философы суть своей антисталинской деятельности. В 1961 году, во время XXII съезда, разоблачение культа личности впервые получило широкую огласку в печати, а такие символические меры, как перезахоронение Сталина у кремлевской стены, убедили интеллигенцию в прочности новой идеологической линии. Инакомыслящий историк Александр Моисеевич Некрич вспоминал:
То было время больших ожиданий. ‹…› Нечего и говорить, с каким воодушевлением сотни тысяч людей, а среди них мои друзья и я восприняли то, что произошло на съезде ‹…› Тогда казалось: значит, социализм не ошибка, значит, «великий эксперимент» удался, несмотря на все ужасы, кровь и грязь. Партия сказала народу правду, всю правду.
Всю Правду?
С этого все и началось. Правда была сказана суммарно. А люди ожидали, что гордиев узел будет не столько разрублен, сколько распутан. Но, – успокаивали мы себя, – Хрущев в секретном докладе назвал ряд преступлений, которые должны быть расследованы, например убийство Кирова, а это приведет, в свою очередь, к раскрытию и осуждению других преступлений и к суду над виновными. Казалось, что все развивается в нужном направлении[21].
Для молодого «поколения оттепели» наступило время новообретенной свободы и больших надежд. Людмила Алексеева рассказала:
Этот съезд положил конец одиноким попыткам подвергнуть сомнению советский строй. Люди переставали бояться, начали высказывать свои мнения, делиться информацией, обсуждать волнующие их вопросы. По вечерам мы собирались в тесных квартирах, читали стихи, предавались воспоминаниям, обменивались новостями. В результате возникала реальная картина того, что происходит в стране. То было время нашего пробуждения[22].
Оттепель в художественной литературе и в исторической наукеНачавшаяся после смерти Сталина «литературная оттепель» достигла своей вершины с публикацией «Одного дня Ивана Денисовича» А.И. Солженицына в ноябре 1962 года. Из толстых литературных журналов «Новый мир», несомненно, был самым либеральным. После того как знаменитый поэт А.Т. Твардовский снова возглавил редакцию журнала в 1958 году, «Новый мир» стал «единственным общественным воплощением этики и менталитета интеллигенции»[23]. Именно Твардовский сумел убедить Хрущева в необходимости опубликовать «Один день Ивана Денисовича» – неприемлемую с точки зрения цензуры повесть. До этого на страницах журнала уже появлялись произведения, посвященные теме репрессий: «Кира Георгиевна» Виктора Некрасова (июнь 1961 г.), глава из мемуаров Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (май 1962 г.)[24]. Однако по качеству текста, по уровню вызванного общественного интереса и по масштабу откликов «Один день…» превзошел все предыдущие публикации. По всей стране стояли очереди за одиннадцатым номером «Нового мира»; на имя Солженицына приходили сотни писем от читателей, потрясенных талантом до тех пор неизвестного автора, в том числе от бывших заключенных и – реже – от ярых защитников Сталина. Повесть, которую Корней Чуковский назвал «литературным чудом», а Самуил Маршак – «правдивой»[25], вызвала очень сильные эмоции. Для тех, кто прошел через лагеря и тюрьмы, она являла собой важную веху на восходящем, как тогда казалось, пути реабилитации жертв сталинского произвола.
Солженицын был не единственным автором, который интересовался «белыми пятнами» советской истории. Бо́льшая часть опубликованных в то время текстов по «гулаговской тематике» представляла собой либо мемуары, либо художественные произведения, однако некоторые историки тоже пытались раздвинуть жесткие идеологические рамки в своей науке. Правда, из-за строгого партийного контроля над общественными науками в этой области эффект десталинизации был не столь ощутим. Тем не менее наказания за отступления от сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)» уже не были систематическими, а открытые и относительно свободные дискуссии стали возможными на таких мероприятиях, как Всесоюзное совещание о мерах улучшения подготовки научно-педагогических кадров по историческим наукам (декабрь 1962 г.)[26]. В Институте истории АН СССР некоторые сотрудники заинтересовались столь «деликатными» вопросами, как история коллективизации (Виктор Данилов), занялись поиском новых методологических подходов, отличных от классических марксистских (Михаил Гефтер)[27]. Старшим научным сотрудником в Институте истории работал и Александр Некрич, специалист по британской внешней политике во время Второй мировой войны. В то время он готовил к публикации монографию «1941. 22 июня», посвященную предпосылкам немецкого нападения на Советский Союз и демонстрирующую непростительные стратегические просчеты советского руководства и лично Сталина.
Несмотря на наметившиеся перемены, официальная советская история в глазах интеллигенции оставалась лживой, чересчур политизированной и не отражающей действительность. Известный историк и политик Юрий Афанасьев, начавший карьеру при Брежневе и ставший при Горбачеве «прорабом перестройки», впоследствии дал такой отзыв: «Монополизм и монологизм в отношении к исторической истине дополняла крайняя степень политизированности самих представлений об истинном и ложном в исторической науке. Это со всей очевидностью вело к сужению и деформации историографического поля»[28]. Диссиденты еще более сурово осуждали политический и идеологический контроль над исторической наукой. По мнению Петра Якира, Ильи Габая и Юлия Кима,
в общественных науках продолжает навязываться губительный и необратимый диктат конъюнктуры. Отступление от истины – смерть для ученого, а наши историки новейшего времени, философы, политэкономы вынуждены делать это каждодневно. Если же случайно частица правды прорвется в печать, авторы подвергаются гонениям. Примеры этого хорошо известны[29].
