Дина Рубина - Беседы о доме, о Москве, об Иерусалиме
Я всегда возвращаюсь нагруженная благословенным "медом впечатлений", который можно долго хранить в записных книжках, как мед столетиями хранится в кувшине, и с ним ничего не случается. Вот это то, что – я уверена – точно сохранится в моей жизни, – прекрасным, ярким, как фрески в Равенне, как фаюмские портреты, как фильмы Феллини. Это и есть тот "праздник, который всегда с тобой".
То есть путешествия – это то, ради чего стоит жить?
То, ради чего стоит жить, продавать книги, покупать книги, писать книги… Это гигантский импульс к жизни – не только к творчеству, но и к жизни вообще. Потому что с возрастом у меня с этим делом неважно, – с импульсом к жизни. Ко многому привыкаешь, и к жизни привыкаешь – она надоедает. Все ситуации повторяемы. И этот сюжет, и тот, и третий – все это уже было.
Ново только одно – путешествие.
Послесловие к написанномуПоставив последнюю точку в этой беседе с писателем, я уже было собралась отправлять материал в редакцию, но вдруг что-то меня остановило. Что-то подсказывало мне, что я уже где-то читала у Дины ее мнение о путешествиях, но, кажется, иное. Перелистав несколько книг, я нашла то, что искала – эссе "Я – офеня", где со всей искренностью Дина пишет о себе следующее:
"А у меня еще и характер "оседлый". Даже мысль о скором отъезде приводит меня в страшное раздражение. Когда я уезжаю, а потом возвращаюсь, я долго привыкаю к собственному дому, долго вспоминаю – куда подевала нужные бумаги и вещи… Почему-то любой отъезд, любая, даже краткосрочная, отлучка у меня – "прервалась связь времен".
Вот уж истинно: "Маска, я тебя не знаю".
Размышляла о Дине Рубиной Элла Митина
…В мире нет места нежности
Дина, по словам известного израильского издателя, вы – один из двух русскоязычных писателей в этой стране, кто живет за счет своего литературного труда. Да и в России таких весьма немного. То есть, по сути дела, вы являетесь профессиональным литератором еще и в коммерческом смысле. Какие именно качества вашей прозы позволяют добиться успеха и даже "подкормить" издателя?
Это вопрос не ко мне, а к читателям. Вы же, надеюсь, не ожидаете, что сейчас я стану перечислять "качества" моей прозы, благодаря которым кормятся мои издатели, да и я помаленьку хлеб жую. Взаимоотношения писателя и читателя – сфера интимная, я бы сказала – биоэнергетическая; что именно и почему читатель ищет и что находит в книгах того или иного автора – загадка, как бы ловко ни раскладывали все по полочкам всезнающие критики, литературоведы, культурологи. Может быть, в разные периоды обществу требуются какие-то, скажем, духовные витамины – вот как весной организму нужен витамин С? И в зависимости от того, продукция какого писателя, условно говоря, является носителем нужного витамина, возрастает и спрос на эту продукцию…
К тому же я не верю, что какой-нибудь писатель сможет рассказать вам хоть что-нибудь внятное о "качествах" своей прозы. О стиле – да, о приемах, на которых этот стиль зиждется, – да, а в "качествах" он ни черта понимать не должен, потому что он сам и есть эти "качества". В связи с этим я вспоминаю недавнюю встречу в Москве с французским писателем Жаном Бло, очень старым человеком. В начале века его родители – молодые одесские ювелиры вывезли годовалого сына из революционной России в Париж. Вообще-то, звали его просто – Александр Блок. Подрастая, мальчик стал пробовать себя в сочинении стихов и к неприятному своему изумлению обнаружил, что кое-кто уже писал стихи под этим именем. Тогда он и взял себе псевдоним – Жан Бло. Так вот, на вечере кто то из публики как раз и задал вопрос о том – что, по его мнению, ищут читатели в произведениях того или иного писателя. Старик ответил: давайте сначала разберемся – кто такой писатель. И тут же рассказал притчу:
"В начале прошлого века сидит слепой нищий на Бруклинском мосту, держит в руках картонку, на которой криво выведено: "Подайте слепому!". К нему подходит молодой писатель и спрашивает: – "Сколько ты зарабатываешь в день?" Слепой отвечает: "Я собираю три, четыре доллара…" "Дай-ка сюда свою картонку", – говорит писатель, переворачивает ее, что-то пишет на ней и дает в руки слепому: "Теперь будешь держать ее так!". Проходит месяц, другой… Снова писатель идет по Бруклинскому мосту, останавливается около нищего и спрашивает: "Ну, сколько сейчас ты собираешь за день?" Тот узнал его по голосу, обрадовался, схватил за руку: "Слушай, слушай, я собираю тридцать, сорок долларов в день, – что ты там такое написал?!" – "Ничего особенного, – ответил писатель, – я написал: "Придет весна, а я ее не увижу…"
Правда, замечательная притча? А ведь можно еще долго рассуждать на тему не только фразы, а и знаков препинания. Например – возымело бы написанное действие, если б писатель поставил в конце этой фразы восклицательный знак, или этим была бы убита интонация? Бабель, если не ошибаюсь, писал об эмоциональном воздействии точки…
Дарование любого настоящего писателя – мы ведь с вами говорим о явлениях литературы, правда? – любое настоящее литературное дарование органично. Можете ли вы "объяснить" цвет своих глаз, походку, пластику жестов? Так вот, "качества" прозы писателя – это его походка, цвет глаз, особая манера интонировать, щуриться – то, что мы называем шармом. И точно так же, как та или иная женщина имеет необъяснимый успех у мужского пола, так же и тот или иной-писатель (шарм, пластика фразы, манера формулировать мысль, интонация, природа юмора, да бог знает что еще!) имеет успех у читателя.
А что касается, скажем грубо, раскупаемости моих книг, то ведь загадка тут небольшая. Я ведь уже старый молодой писатель, печатаюсь с отрочества, лет эдак, тридцать пять, начинала в журнале "Юность" с его миллионными тиражами, сегодня уже автор нескольких десятков книг… то есть, – набрал силу процесс естественной кристаллизации литературного имени. (Работаешь, черт возьми, всю жизнь, как вол, потом тебя спрашивают – почему это раскупаются твои книги…)
И все-таки, я повторюсь: на средства, получаемые от литературы, на Западе живет ничтожное количество авторов. Как вам удается просуществовать за счет словесности?
Если уж совсем откровенно, – мне удается просуществовать не за счет словесности как таковой, а за счет актерства, чуть ли не циркачества. Пропитание на жизнь добываю выступлениями. И кстати, много лет оттачиваю этот жанр своей – скажу не стесняясь – эстрадной деятельности. Я, как это называет мой друг, знаменитый поэт Игорь Губерман, – "выступалыцица". И в этой ипостаси достигла изрядных высот. Могу и спеть, например. Чувствую, что надо бы и дальше совершенствовать ремесло – научиться еще чему-нибудь стоящему: по проволоке, что ли, ходить, шпаги глотать или носить на шее ручного удава… в общем, как там у О. Генри – "Поем мы или играем, пляшем или пишем, читаем лекции или рисуем картины, суть одна: мы как есть трубадуры, и давайте, хоть без особой чести выходить из этого положения".
А не накапливается ли усталость от обилия лиц вокруг, ведь писатель – профессия сама по себе непубличная. Представляю, сколько книг вы подписываете на выступлениях, скольким людям должны ответить, скольким руки пожать… Да и вопросы из зала – говоря откровенно – не всегда вершина человеческой мысли…
А я, знаете, по природе своей наблюдатель, подмечатель, собиратель. Любое скопление народа для меня – прежде всего театр жизни. Может быть, поэтому, люблю просто шляться по улицам. И в поездках по незнакомым городам и странам, и дома, в Иерусалиме. Недавно залюбовалась такой сценкой: две пожилые дамы встретились на улице Яффо, причем, по разные ее стороны. Обе стоят на переходе, и не в силах дождаться зеленого света, начинают беседу, перекрикиваясь через поток машин:
– "Как вам нравится тот Арнольд?"
– "Что, он опять в новом костюме?"
– "Какой костюм?! В пятницу похоронили!"
– "Так что вы меня спрашиваете или он мне нравится!"
– "Нет, но как вы оцениваете поступок?!" Причем, я сама охотно и с легкостью вступаю в эти игровые отношения. Не так давно гости случайно разбили у меня стекло в двери на балкон, довольно больших размеров. Я долго искала стекольщика, наконец нашла. – "нашего", вечно пьяного. Он явился, снял размеры, заверил, что к вечеру вставит стекло и – пропал… Встречаю его во дворе спустя неделю, спрашиваю строго: – как мол, Коля, дела с моим стеклом?
Он принялся юлить, врать, что машина его вышла из строя, не на чем стекло довезти.
– А вы привезите его на верблюде, – так же строго, не моргнув глазом, предложила я.
Он ошалел… Долго смотрел на меня мутными голубыми глазами, потом неуверенно, выписывая дрожащими от пьянки руками какие-то холмистые очертания в воздухе:
– На… верблюде?! Так он же это… ну… неровный!
Кстати, об Израиле… Уже достаточно много лет вы здесь живете; что для вас значит эта земля?
