Антон Антонов-Овсеенко - Большевики, 1917
Само явление большевизма многим до сих пор представляется таким же загадочным, как необъяснимые события и явления прошлого, поэтому одни большевиков обожествляют, другие, наоборот, демонизируют. На самом деле всё одновременно и проще, и сложнее, а в сущности объясняется логикой политического процесса. Ведь занятия политикой, как и любой другой общественной деятельностью, — процесс динамический, предсказать результаты которого далеко не всегда представляется возможным, поэтому не следует никакие теории ни превращать в догму, ни принимать за руководство к действию.
1.1. «Призрак коммунизма» и II съезд РСДРП
Несмотря на разночтения относительно того, когда именно и при каких обстоятельствах появились «на свет» большевики, следует считать, что раскол произошёл именно в ходе II съезда РСДРП, — просто потому, что так считал сам «первосвященник» большевизма Владимир Ульянов (Ленин). О том, что именно тогда произошло, Ленин подробно изложил в своём «Рассказе о II съезде РСДРП»[5]. Решающих голосов на съезде было 51: 33 делегата с одним голосом и 9 — с правом голосовать за двоих (присутствовали также участники с совещательными голосами). Решающие голоса, в свою очередь, составляли чрезвычайно пёструю картину, в самой основе которой даже при не пристальном рассмотрении был заложен конфликт: 5 — от Бунда (еврейской рабочей организации); 3 — рабочедельских (от «Рабочее дело»), в их числе 2 — от Союза русских социал-демократов за границей (о них речь пойдёт отдельно далее) и 1 — от питерского «Союза борьбы»; 4 — южнорабоченца, в их числе 2 — от группы «Южный рабочий» и 2 — от Харьковского комитета; 6 — нерешительных, прозванных на съезде «болотом», каковое прозвище в течение десятилетий в чрезвычайно саркастическом, оскорбительном контексте использовалось в официальной советской истории, хотя Ленин и обратил в своём отчёте о съезде специальное внимание на то, что так называли этих людей в шутку, а не для того, чтобы оскорбить. В съезде также принимали участие 33 искровца, «более или менее твёрдых и последовательных в своём искрянстве», разделившихся уже по ходу событий: 9 человек придерживались «мягкой», или «женской» (как выражались некоторые остряки) линии и 24 искровца — «твёрдой». На этом можно было бы, кажется, и завершить рассказ о возникновении термина «большевизм», однако в действительности всё складывалось сложнее и интереснее.
Проблема изучения любого исторического отрезка заключается в том, что, потянув за одну нить, вдруг обнаруживаешь, что множество других исторических нитей немедленно вступают с ней во взаимодействие. Причём без учёта этих других «нитяных» сущностей совершенно невозможно рассматривать ту единственную, на которой, собственно, и хотелось остановиться подробнее. В точности так это происходит и с рассмотрением исторических взаимосвязей между участниками памятного II съезда РСДРП. Так, двое из упомянутых участников съезда, делегированных от Союза русских социал-демократов за границей, фактически представляли интересы самой первой марксистской организации в России — группы «Освобождение труда», созданной в 1883 г, в Женеве из числа легендарных революционеров-народников — Плеханова, Игнатова, Засулич, Дейча и Аксельрода. «На книжках Плеханова воспитывалось несколько поколений русских марксистов, в том числе Ленин и вожаки русского коммунизма», — напишет впоследствии в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» философ Николай Бердяев[6]. И эта историческая нить особенно важна для текущего рассмотрения: именно «освобожденцы» провозгласили в качестве своих первоочередных задач критику народничества, а также перевод и пропаганду в России трудов Маркса и Энгельса. И если бы не просветительская работа этих бывших народников, то Ленин, скорее всего, даже и оставаясь в течение жизни революционером и противником самодержавия, исповедовал бы какую-то другую теорию, а не марксизм (и как знать, как повернулось бы дело в России в этом случае). Но произошло именно так, а не иначе, и на базе противостояния народничеству и пропаганды марксизма уже Ленин в 1895 г. образовал в Петербурге «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», даже названием подчеркнув свою преемственность с группой Плеханова. «Марксисты стояли за пролетаризацию крестьянства, которой народники хотели не допустить, — напишет Бердяев. — Марксисты думали, что они наконец нашли реальную социальную базу для революционной освободительной борьбы. Единственная реальная социальная сила, на которую можно опереться, это образующийся пролетариат. Нужно развивать классовое революционное сознание этого пролетариата… Первые русские марксисты очень любили говорить о развитии материальных производительных сил, как главной надежде и опоры. При этом их интересовало не столько само экономическое развитие России, как положительная цель и благо, сколько образование орудия революционной борьбы. Такова была революционная психология». Но это неправильная, ошибочная психология по существу. Маркс и Энгельс, когда создавали свои, до сих пор пользующиеся заслуженным авторитетом у социологов мира труды, в частности «Капитал», в куда меньшей степени имели в виду Россию, нежели промышленно развитые (внимание на слово «промышленно») государства Европы. Это правда, что уже в 90-е г. XIX в. в России в забастовках участвовали сотни тысяч рабочих. Правда, что сначала С. Ю. Витте, а затем П. А. Столыпину в начале века удалось, после подавления террора 1905–1907 гг., стабилизировать финансовую систему страны и обеспечить рывок вперёд промышленности, транспортной инфраструктуры: всё это способствовало не только механическому увеличению численности российского пролетариата, но и росту его самосознания. Однако ни в конце XIX в., ни в начале XX, включая Октябрьский переворот 1917 г., российский пролетариат ещё не был готов ни количественно, ни организационно к тому, чтобы взять в свои руки управление государством. В результате на плечах пролетариата к власти пришли те, кто говорил от его имени и управлял от его имени, не более.
Совершенно иначе складывалась ситуация в Западной Европе — в полном соответствии с той изначальной разницей, которая существовала в развитии производительных сил и производственных отношений между Россией и Европой. Даже в остававшейся разобщённой вплоть до последней трети XIX века Германии первые рабочие организации появились уже в 1830–1840-х г. (в то время как в России, напомним, — в самом конце XIX в.): в 1833 г. возникает «Немецкий рабочий союз», в 1834-м — «Союз отверженных»; в 1842 г. Вильгельм Вейтлинг в своих «Гарантиях гармонии и свободы» излагает теорию нового справедливого общественного устройства; либералы обращаются к королю Пруссии с предложением преобразовать политическое устройство государства, превратив его в конституционную монархию, на что Вильгельм IV отвечает репрессиями и, в частности, в 1843 г. закрывает «Рейнскую газету» Маркса.
В Англии массовое рабочее движение чартистов (от слова charter — хартия) в 1838 году излагает программу под названием «Народная хартия», в которой требует расширения избирательных прав, справедливо полагая, что решать проблемы рабочих возможно через парламент.
В 1848 г. волна революций прокатывается по всей Западной Европе: в феврале — во Франции и Италии, в марте — в Венгрии, Австрии и Пруссии. В 1848–1849 гг. Маркс издаёт в Кёльне свою «Новую рейнскую газету»; в том же революционном 1848 г. Маркс и Энгельс напишут в изданном в Лондоне «Манифесте коммунистической партии»: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма». Но в том-то и дело, что «призрак» этот бродил именно по Европе, а не по России: в то время в России ещё даже не шла речь о реформе крепостного права, а не то что о формировании рабочего класса как самостоятельной, осознающей единство своих интересов политической силы. Прогресс, в том числе научно-технический, промышленный, а также процесс политической демократизации в России шёл куда медленнее, нежели в промышленно развитых и просвещённых европейских странах (вроде так это сохраняется и по сей день).
Плеханову, как и Ленину (который начинал, напомним, как его, Плеханова, прямой ученик), всё это было хорошо известно. Поэтому заметим (пусть немного забегая вперёд), что Плеханов, искренне напуганный переворотом 25 октября 1917 г. — не за себя лично, а за дальнейшую судьбу рабочего движения в России, — опубликует через два дня в своей газете «Единство» известное «Открытое письмо к петроградским рабочим»[7], в котором, среди прочего, говорит: «В течение последних месяцев нам, русским социал-демократам, очень часто приходилось вспоминать замечание Энгельса о том, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому ещё не готов. Теперь, после недавних событий в Петрограде, сознательные элементы нашего пролетариата обязаны отнестись к этому замечанию более внимательно, чем когда бы то ни было. / Они обязаны спросить себя: готов ли наш рабочий класс к тому, чтобы теперь же провозгласить свою диктатуру? / Всякий, кто хоть отчасти понимает, какие экономические условия предполагаются диктатурой пролетариата, не колеблясь ответит на этот вопрос решительным отрицанием. / Нет, наш рабочий класс ещё далеко не может, с пользой для себя и для страны, взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть — значит, толкать его на путь величайшего исторического несчастья, которое было бы в то же время величайшим несчастьем и для всей России. / В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство. Этого не станет оспаривать ни один серьёзный социалист». И в этих своих утверждениях Плеханов справедливо полагался именно на Маркса и Энгельса, на исторический опыт европейского пролетариата.
