Владимир Новиков - В союзе писателей не состоял (Писатель Владимир Высоцкий)
Жили-были в Индии с самой старины
Дикие огромные серые слоны
Слоны слонялись в джунглях без маршрута
Один из них был белый почему-то.
Добрым глазом, тихим нравом отличался он
И умом, и мастью благородной,
Средь своих собратьев серых белый слон
Был, конечно, белою вороной.
Вроде бы обычный для "животного" цикла Высоцкого мотив - индивидуум, выбивающийся из общего ряда. "Белых ворон" мы встречаем в самых разных обличьях: это и тот единственный волк, что вырвался за красные флажки, и Жираф, вопреки традициям влюбившийся в Антилопу, и Иноходец... Но во всех этих случаях сам автор остается "за кадром", не участвуя в действии, а в большей или меньшей степени отождествляя себя с аллегорическими персонажами, переоплощаясь в близких его сердцу строптивцев ("Охота на волков" и "Бег иноходца" недаром строятся от первого лица). А тут довольно редкий случай, когда две "белые вороны", две независимых личности - сам автор и его персонаж - сведены судьбою:
И владыка Индии - были времена
Мне из уважения подарил слона.
"Зачем мне слон?" - спросил я иноверца,
А он сказал: "В слоне большое сердце..."
Слон мне сделал реверанс, а я ему - поклон,
Речь моя была незлой и тихой,
Потому что этот самый - белый слон
Был к тому же белою слонихой.
На "владыку Индии" не отвлекаемся - идем к сути. Речь о дружбе. А может быть, и о любви: в таком случае слона можно считать слонихой. Важно, говоря словами совсем другой песни, что "нас было двое". С контакта двух людей, диалога двух личностей начинается зарождение общих ценностей, выработка всечеловеческого идеала. Могут ли хотя бы два человека понять друг друга? Кажется, могут:
Я прекрасно выглядел, сидя на слоне,
Ездил я по Индии - сказочной стране,
Ах, где мы только вместе не скитались!
И в тесноте отлично уживались.
И бывало, шли мы петь под чей-нибудь балкон,
Дамы так и прыгали из спален...
Надо вам сказать, что этот белый слон
Был необычайно музыкален.
Но идиллическая ситуация в мире Высоцкого не может длиться долго. Гармоничные отношения неизбежно прерываются:
Карту мира видели вы наверняка
Знаете, что в Индии тоже есть река,
Мой слон и я питались соком манго,
И как-то потерялись в дебрях Ганга.
Что же это - разлука, разрыв? А может быть, измена?
Я метался по реке, забыв еду и сон,
Безвозвратно потерял здоровье...
А потом сказали мне: "Твой белый слон
Встретил стадо белое слоновье..."
Что же это за стадо такое, что ради него слон оставил своего хозяина и развеселую жизнь вдвоем? Вспомним: сначала наш белый слон входил в состав серого стада, где был чужаком. По сравнению с этой вынужденной жизнью в "коллективе" его союз с рассказчиком был несравненно свободнее и плодотворнее. Но так уж устроен человек, что лучшее для него - враг хорошего, что он продолжает искать добра, как говорится, "от добра". Белый слон узнал, что он не один такой, что существует, оказывается, "белое стадо", объединенное не по стадному, а по какому-то более высокому принципу, что возможна высшая связь свободных личностей, "белых ворон", вырвавшихся из "серых" стад. И вот эту возможность наш аллегорический слон предпочел дружбе с рассказчиком. Ну а что же тот? Ведь он вроде бы вправе считать бегство своего друга предательством. Но рассказчик уходит в сторону:
Долго был в обиде я, только - вот те на!
Мне владыка Индии вновь прислал слона:
В виде украшения для трости
Белый слон, но из слоновой кости.
Не сочтите за слишком вольную аналогию, но этот костяной "двойник" до некоторой степени эквивалентен портрету возлюбленной - традиционному лирическому символу ("Расстались мы, но твой портрет..." у Лермонтова, "Твое лицо в его простой оправе..." у Блока). В игровом сюжете проступает мотив нешуточной боли: привязался ведь герой-рассказчик к своему слону, и "украшение для трости" его не утешает. Он пытается уйти в иронию, совсем некстати припоминая тех пресловутых слоников на комоде, которые долгое время были для советской пропаганды символом мещанства:
...Говорят, что семь слонов иметь - хороший тон,
На шкафу, - как средство от напастей...
И после этого отвлекающего маневра - резкий смысловой переход, выход на полную монологическую серьезность:
Пусть гуляет лучше в белом стаде белый слон
Пусть он лучше не приносит счастья!
Здесь, по сути, развернута вся иерархия нравственных ценностей Высоцкого. На низшей ступени -"серое" стадо, коллектив, объединенный по принципу несвободы (его возможные "расшифровки": завод, армия, блатная "малина", семья без любви друг к друту, государство). Личность, вырывающаяся "за флажки", способная к "побегу на рывок", к тому, чтобы быть "тем, который не стрелял", - такая личность стоит уже на ступень выше. Еще выше - союз двоих: будь то чета влюбленных друг в друга кораблей или автомобилей, поддерживающие друг друга на скале альпинисты, боевое содружество летчиков ("Взлетят наши души, как два самолета..."), даже - под смеховым знаком - пара собутыльников, нацелившаяся на выезд в Израиль.
Но есть еще и "белое стадо" - высшее единство людей. Сообщество, где каждый - личность, где ни одна индивидуальность не попирает другую, а наоборот - помогает ей раскрыться в полной мере. Это, конечно, только мечта, только идеал, соответствовать которому "на все сто" не могли ни многократно воспетый Высоцким дружеский круг, ни так много значивший в его жизни Театр на Таганке, ни даже многомиллионная аудитория слушателей поэта. Но все эти подлинные, нефальшивые единства несли в себе черты того самого мечтательно-сказочного идеала. Так что ощущение "белого слона в белом стаде" Высоцкому все-таки было знакомо. Потому он смог его почувствовать и там, где сам "не бывал, не воевал, не плавал, не сидел" - в героической обреченности солдат-штрафников, в мужестве "черных бушлатов", в непоказной солидарности сибирских старателей или моряков. Высоцкий всегда один и всегда со всеми. Это самая большая удача, которая возможна в жизни.
И к этому реальному, не декларативному духовному идеалу нас упорно ведет динамично-двусмысленное слово Высоцкого, его энергичная сюжетика, его философичное остроумие. От слова -к образу, от образа к сюжету, от сюжета к многоплановому роману в песнях. От человека -к человеку, от союза двоих к единству всех людей, от личности - к миру. Таков путь слова и путь духа.
Я пишу - по ночам больше тем
ОСОБОЕ МЕСТО
"Я пою", - говорили о себе поэты в былые времена. "Пишу стихи" - это было для обыденной речи. Поэт поет, а не пишет.
Остроумно заметил В.Берестов: "Поэзия и весь облик Владимира Высоцкого - это осуществленная метафора поэтов XIX века. Они писали перьями и ощущали себя певцами. Высоцкий пел под гитару и считал себя профессиональным поэтом"**********************.
Высоцкий любил слова "писать", "пишу":
Сказал себе я: брось писать,
но руки сами просятся
Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай...
Я пишу - по ночам больше тем...
Не писать мне повестей, романов...
Я вам пишу, мои корреспонденты,
Ночами песни - вот уж десять лет.
Дело, конечно, не только в словах, но и в них тоже. Высоцкий принадлежал к тем людям, для которых "литература", "писатель", "поэт" слова ответственные, святые. Довелось же ему жить в то время, когда само представление о писательстве было в значительной мере искажено. Начало литературной работы Высоцкого - это годы, когда умер Пастернак, официально лишенный звания писателя, когда Бродскому не позволили именоваться поэтом, объявив его тунеядцем. Слово "писатель" стало обозначением должности, бюрократической биркой. "Вот у нас семь тысяч членов Союза писателей СССР, сейчас я любого спрошу - быстро назовет не более тридцати, кто-то назовет пятьдесят, но уж никак не сто. А ведь все печатались, у всех книги", говорил Высоцкий во время концерта, выражая общее негласное мнение той поры.
И тем не менее Высоцкий очень хотел, чтобы его назвали писателем, хотел увидеть свои произведения опубликованными. Он никогда не переставал верить в литературу как таковую, в писательство как высокое призвание. Про многие официально разрешенные опусы можно сказать: это напечатано, но не написано. А Высоцкий на протяжении двадцати лет непрерывно писал. "Теперь самое главное, - говорил он о себе. - Если на две чаши весов бросить мою работу: на одну - театр, кино, телевидение, мои выступления, а на другую только работу над песнями, то, я вас уверяю, песня перевесит! Несмотря на кажущуюся простоту этих вещей, - можете мне поверить на слово, я занимаюсь этим давно, - песни требуют колоссальной отделки и шлифовки, чтобы добиться в них вот такого, будто бы разговорного тона. Я вам должен сказать, что песня для меня - никакое не хобби, нет!"
Но только после смерти Высоцкого эти слова в полной мере стали понятны даже тем, кто с приязнью и удовольствием встречал все новые и новые его песни, простодушно полагая, что сочинять их, наверное, было так же легко и приятно, как слушать. Впервые заговорили о рукописях Высоцкого, впервые отчетливо поняли, что главная тайна его окруженной легендами и слухами жизни - это "всего-навсего" постоянная работа, львиную долю которой составлял напряженный, изнурительный писательский труд.
