Генри Киссинджер - Дипломатия
После революции 1848 года Австрия стала непрестанно слабеть, а ее политика — приобретать хаотичный характер, и тем самым эта страна утрачивала прежнюю полезность в качестве ключевого элемента британской политики в Средиземноморье.
Английская политика стремилась не допустить оккупации Россией Дарданелл. Австро-русское соперничество было в основном сопряжено с русскими планами относительно славянских провинций Австрии, что всерьез Великобританию не затрагивало, а контроль над Дарданеллами не принадлежал к числу жизненно важных для Австрии интересов. Поэтому Великобритания пришла к выводу, что Австрия стала неподходящим противовесом России. Вот почему Великобритания осталась в стороне, когда Австрия потерпела поражение от Пьемонта в Италии и была разгромлена Пруссией в ходе соперничества за преобладание в Германии — поколением назад такого рода безразличие было бы немыслимо. Во второй половине века политику Англии будет предопределять страх перед Германией, а Австрия, союзник Германии, впервые будет фигурировать в расчетах Великобритании как противник.
В XIX веке никому бы не пришло в голову, что настанет день и Великобритания окажется в союзе с Россией. С точки зрения Пальмерстона, Россия «придерживалась системы всесторонней агрессии во всех направлениях, отчасти в силу личных качеств императора (Николая), отчасти в силу наличия системы постоянного правления»[116]. Через двадцать пять лет после этого подобная же точка зрения будет вновь высказана лордом Кларендоном, который заявит, что Крымская война была «битвой цивилизации против варварства»[117]. Великобритания потратила значительную часть столетия, пытаясь не допустить русской экспансии в Персии и на подступах к Константинополю и Индии. Понадобятся десятилетия германской воинственности и безразличия, чтобы главной заботой Великобритании с точки зрения безопасности стала Германия. Это окончательно произошло лишь к концу второй половины века.
Британские правительства сменялись чаше, чем у так называемых Центральных держав; ни одна из крупнейших британских политических фигур — Пальмерстон, Гладстон, Дизраэли — не находилась непрерывно на своем посту, как это имело место с Меттернихом, Николаем I и Бисмарком. И тем не менее Великобритания выказывала исключительную преемственность политических целей. Раз избрав определенный курс, она следовала ему с неумолимой решимостью и настойчивой верностью, что и позволяло Великобритании оказывать решающее влияние на сохранение спокойствия в Европе.
Одна из причин неуклонности поведения Великобритании в период кризисов — представительный характер ее политических институтов. Начиная с 1700 года общественное мнение играло важную роль в британской внешней политике. Ни в одной стране Европы в XVIII веке не существовало «оппозиционной» точки зрения применительно к внешней политике; в Великобритании это было неотъемлемой частью системы. В XVIII веке тори, как правило, представляли внешнюю политику короля, который склонялся к вмешательству в споры на континенте; виги же, подобно сэру Роберту Уолполу, предпочитали сохранять определенную дистанцию по отношению к континентальным сварам и делали больший упор на заморскую экспансию. К началу XIX века роли переменились. Виги, подобно Пальмерстону, выступали за активную политику; в то время как тори, подобно Дерби или Сэйлсбери, устали от иностранных обязательств. Радикалы типа Ричарда Кобдена солидаризировались с консерваторами, пропагандируя невмешательство.
Поскольку внешняя политика Великобритании вырастала из открытых дебатов, британский народ проявлял исключительное единение во время войны. С другой стороны, столь открыто фанатичная внешняя политика делала возможными — хотя и в высшей степени необычными — диаметральные перемены при смене премьер-министра. К примеру, поддержка Великобританией Турции в 70-е годы XIX века резко прекратилась, когда Гладстон, считавший, что турки достойны морального порицания, выиграл у Дизраэли выборы 1880 года.
Во все времена Великобритания считала свои представительные учреждения уникальными. Политика ее на континенте всегда оправдывалась британскими национальными интересами, а не идеологией. Если Великобритания выражала симпатию какой-либо из революций, как это было с Италией в 1848 году, она поступала так из сугубо практических соображений. Поэтому Пальмерстон с одобрением цитировал прагматическое изречение Каннинга: «Те, кто когда-то выступили против улучшения, поскольку оно представляло собой нововведение, вынуждены будут в один прекрасный день принять нововведение, которое уже более не будет улучшением»[118]. Но это был совет, базирующийся на опыте, а не призыв к отказу от британских ценностей и установлений. В продолжение всего XIX века Великобритания оценивала другие страны по проводимой ими внешней политике и, за исключением краткой гладстоновской интерлюдии, оставалась безразлична к их внутреннему устройству.
Великобритания и Америка в равной степени стремились держаться несколько в стороне от повседневного вовлечения в дела за рубежом, но каждая имела свою собственную версию изоляционизма. Америка провозглашала свои демократические институты примером для всего остального мира; Великобритания трактовала свои парламентские институты как не имеющие ничего сходного с иными обществами. Америка пришла к вере в то, что распространение демократии обеспечит мир; да, действительно, относительный мир иным путем достигнут быть не может. Великобритания могла предпочесть для себя конкретное внутреннее устройство, но на риск ради него идти не собиралась.
В 1848 году Пальмерстон, когда вновь ожили исторические опасения Великобритании в связи со свержением во Франции монархии и появлением нового Бонапарта, сослался на практическое правило британского государственного управления:
«Неизменным принципом действий Англии является принцип признания законным органом каждой из наций того органа, который каждая из наций сознательно для себя изберет»[119].
Пальмерстон в течение почти тридцати лет был главным архитектором внешней политики Великобритании. В 1841 году Меттерних с циничным восхищением анализировал его прагматический стиль:
«...Чего же тогда хочет лорд Пальмерстон? Он хочет, чтобы Франция ощутила мощь Англии, доказывая первой, что египетское дело завершится так, как он того пожелает, причем у Франции не будет ни малейшего права приложить к этому руку. Он хочет доказать обеим германским державам, что они ему не нужны, что Англии достаточно русской помощи. Он хочет держать Россию под контролем и вести ее за собой следом, постоянно внушая ей опасения, будто Англия сможет вновь сблизиться с Францией»[120].
Здесь довольно точно раскрыто, что понимала Великобритания под равновесием сил. В итоге это позволило Великобритании пройти через столетие с одной-единственной довольно краткой войной с другой великой державой — Крымской войной. Именно Крымская война положила начало развалу меттерниховского порядка, с таким трудом выкованного на Венском конгрессе, хотя, когда она началась, это никому не пришло в голову. Ликвидация единства между тремя восточными монархами убрала из европейской дипломатии элемент моральной умеренности. Последовали пятнадцать беспокойных лет, и лишь затем возник новый порядок, впрочем, довольно нестабильный.
ГЛАВА ПЯТАЯ. Два революционера: Наполеон III и Бисмарк
Распад меттерниховской системы на гребне Крымской войны породил примерно два десятилетия конфликтов: войну Пьемонта и Франции с Австрией в 1859 году, войну за Шлезвиг-Голштинию в 1864 году, австро-прусскую войну 1866 года и франко-прусскую войну 1870 года. Из этого разброда возникло новое равновесие сил в Европе. Франция, участвовавшая в трех из этих войн и провоцировавшая остальные, утеряла главенствующее положение, уступив его Германии. Что гораздо важнее, исчезли моральные сдерживающие факторы системы Меттерниха. Эти перемены символизировались появлением нового термина для обозначения ничем не ограниченной политики достижения равновесия сил: на смену французскому термину «raison d'etat» пришел немецкий термин «Realpolitik», что, однако, не меняло сути дела.
Новый европейский порядок был делом рук двоих довольно непохожих друг на друга творцов, ставших по ходу дела архипротивниками: императора Наполеона III и Otto фон Бисмарка. Оба эти человека игнорировали священную для Меттерниха заповедь: в интересах стабильности коронованные главы европейских государств должны оставаться на местах, национальные и либеральные движения следует подавлять и, что превыше всего, отношения между государствами определяются консенсусом одинаково мыслящих правителей. А эти двое основывали свои действия на «Realpolitik» — понятии, гласящем, что отношения между государствами определяются грубой силой, и преобладает тот, кто могущественней.
