Газета День Литературы - Газета День Литературы # 102 (2005 2)
"Обман? Ну, что ж, так все живут на свете, и что предосудительного в том?"
Есть ли грань между правдой и неправдой? Есть, вот она: "Как часто от себя мы правду прячем, мол, так и так, не знаю, что творю… И вот ты притворяешься незрячим, чтобы в ответе быть поводырю" . Хочет она быть таким поводырем? Или все-таки утешительницей? "Ты лгать просил, — как помнишь, и во лжи ни разу я тебе не отказала". Это вроде бы и легко, ибо правда и ложь неразличимы, но неразличимы они до того мгновенья, пока вдруг на горе себе и другим не прозреешь правду. "Мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! Больно многого хочешь, нету людей таких. Зря ты только морочишь и себя и других".
Отвечает: а если есть? И ждет: всё-таки появится. При этом знает, что не только "все" живут в обмане, но и сама. То есть не всегда знает, где "она", а где "я". А он? "Иду и думаю о нем, и это значит — о тебе" . А та, которая стоит между "тобой" и "мной"? "Лежат между нами не веки вечные, не дальние дали — года быстротечные, стоит между нами не море большое — горькое горе, сердце чужое…" Чужое горе — такое же, как твое.
О, если бы в треугольнике кто-то был "лучше", кто-то "хуже". Все равнодостойны. Неразрешимо.
"Неразрешимого не разрешить, неисцелимого не исцелить".
Величие поэта — в неразрешимости его тайны. Это не обязательно формулировать (как в только что приведенной цитате). Это сжигает душу, втянутую в какую-нибудь тривиальную ситуацию. В тот же любовный треугольник. "Но ты в другом, далеком доме и даже в городе другом. Чужие властные ладони лежат на сердце дорогом". Фатально! Хотя и трогает сердце обида: "мне жаль, что ни разу я на свадьбе не пировала"…
У того, кого она зовет, похоже, богатый опыт пирования на свадьбе. В навороженной фигуре начинают проступать обыкновенные человеческие черты. Как и свойственно Тушновой, ситуации прорисовываются лаконично и точно.
"Помню первую осень, когда ты ко мне постучал, обнимал мои плечи, гладил волосы мне и молчал".
Молчал, потому что не хотел лгать, обнадеживая. Хотя и молча невольно лгал: она-то ждала большего. Но тоже молча.
"Не свойственна любви красноречивость, боюсь я слов красивых — как огня. Я от тебя молчанью научилась, и ты к терпенью приучил меня".
Терпеть — что? Да понятно же: "пересуды за спиной". И молчанье любимого.
"То колкий, то мягкий не в меру, то слишком веселый подчас, ты прячешь меня неумело от пристальных горестных глаз…"
От чьих глаз? От глаз той, в чью жизнь ты вошла как "горькое горе"? Но ведь и жить "невидимкой" — все равно, что не жить.
Что же такое в неразрешимой ситуации ее герой?
"А у меня есть любимый, любимый, с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской".
Поначалу кажется, что в его облике она воображает, соединяет и реализует всё то, чего не хватает ей в окружающем мире. Мужество, ум, верность…
Потом понимаешь: нет, напротив, в нем соединяется все то, чем этот окружающий мир является. И уверенная самооценка, которая на виду (орлиная повадка), и тайная слабость (голубиная душа), которую чует ведунья. И ненадежность — от непредсказуемой смены того и другого.
"Мне глаза твои чудятся, то молящие, жалкие, то веселые, жаркие, счастливые, изумленные, рыжевато-зеленые".
Мир переменчив, неустойчив. Податлив на обманное тепло.
"Разжигаю костры и топлю отсыревшие печи, и любуюсь, как ты расправляешь поникшие плечи, и слежу, как в глазах твоих льдистая корочка тает, как душа твоя пасмурная рассветает и расцветает".
Бездомные, они бегут в лес, прячутся в какой-то избушке, уходят в заросли, душа ведуньи, дикарки, весталки оживает в продрогшем теле.
"Над скалистой серой кручей плавал сокол величаво, в чаще ржавой и колючей что-то сонно верещало. Под румяною рябиной ты не звал меня любимой, целовал, в глаза не глядя, прядей спутанных не гладя".
Вот он все-таки — путь к чужому сердцу: трудные подъемы, топкие трясины, голые скалы.
Но ведь это и есть счастье? А если вдруг контраст душ выявится, и мы узнаем наконец, кто прав, кто неправ…
"Ты не любишь считать облака в синеве. Ты не любишь ходить босиком по траве. Ты не любишь в полях паутин волокно, ты не любишь, чтоб в комнате настежь окно, чтобы настежь глаза, чтобы настежь душа, чтоб бродить не спеша и грешить не спеша".
А любимый как раз спешит понравиться: и босиком по траве ходит, и паутинкой в поле любуется, и распахивает окно в своем доме, и угощает, угощает: рябиной, ночной ухой…
А потом все-таки отрекается. Любя.
И от счастливого этого мученья выпархивают на бумагу шедевры поэзии.
Помнишь, как залетела в окно синица,
какого наделала переполоху?
Не сердись на свою залетную птицу,
сама понимаю,
что это плохо.
Только напрасно меня ты гонишь,
словами недобрыми ранишь часто:
я недолго буду с тобой, —
всего лишь
до своего последнего часа.
Потом ты плотнее притворишь двери,
рамы заклеишь бумагой белой…
Когда-нибудь вспомнишь, себе не веря:
неужели летала,
мешала,
пела?
Смерть неотделима от любви. Жизнь "зашла за половину" , поздно в ней "вычеркивать строчки" : времени уже нет. Иногда предчувствие конца вызывает отчаянный протест, и рвется из души крик: "Я буду, буду, буду, буду!" Но всё чаще звучит примиренное: "Я прощаюсь с тобой у последней черты. С настоящей любовью, может, встретишься ты" . Или — вот это предсказание, страшное в своей точности: "Не любил ты свою находку — полюбишь потерю…"
Так и будет. Только как дожить до столь страшного суда?..
"Как подсудимая стою… А ты о прошлом плачешь, а ты за чистоту свою моею жизнью платишь".
Развязка близится.
"Я тебя покину очень скоро… Мне остались считанные весны…"
"Когда-нибудь в марте… в мае…"
"Не суди, что сердцем я робка. Так уж получилось, опоздала… Дай мне руку! Где твоя рука?"
И, наконец, последнее. Самое последнее:
Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, —
всё равно напиши, прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперед на тысячу лет.
Не на будущее,
так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!
Умерла Вероника Михайловна в первых числах июля 1965 года.
Она успела подержать в руках свою последнюю книгу: "Сто часов счастья" — дневник мучительной любви. Привезли сигнальный экземпляр. Извинились, что произошло непредвиденное: пять тысяч книжек — четверть тиража! — из типографии оказались раскрадены.
Читателям нашлось, чем утешиться: отныне книги Вероники Тушновой выходили одна за другой. Озаглавливали их ее строчками, среди которых самой признанной оказалась вот эта:
Не отрекаются, любя…
Алла Большакова
МАНИЯ НЕПРИЛИЧИЯ
Володя молчит, молчит, но уж как выдаст!..
На похоронах К.М. Симонова
(Из архива В. Бушина о себе любимом)
В декабрьском выпуске газеты "Завтра" (№ 51) напечатана статья В. Бушина "Лауреаты КГБ и кавалеры РПЦ за работой", в которой ее автор огласил буквально следующее: "Астафьев… в начальную, самую страшную пору войны, на фронте… не был. Его биограф А.Большакова пишет: "Осенью 1942 года ушел добровольцем на фронт" (Русские писатели ХХ века. М., 2000. c.47). Каким добровольцем? Парню шел девятнадцатый год, и он уже, почитай, полгода как подлежал призыву" (выделено мной. — А. Б.).
Из приведенной цитаты непонятно, к кому именно относится упрек: то ли ко мне как "биографу" писателя — в незнании действительных фактов его биографии, то ли к самому Астафьеву: дескать, растрезвонил на весь свет, что ушел на войну добровольцем, а на самом деле…
