Итоги Итоги - Итоги № 48 (2012)
— Но при этом вы все еще надеялись на коммунизм с человеческим лицом?
— Представьте себе! Мы просто совсем перестали понимать, как он может состояться. Ну а в 1968-м танки в Праге раздавили последние надежды на «социализм с человеческим лицом» (а значит, и на коммунизм тоже), и процесс перевоспитания задорного комсомольца-сталинца в невеселого пессимиста-диссидента завершился. Видимо, окончательно.
— Вы еще и активистом были?
— Активистом не был никогда. Но верным сталинцем — безусловно. «Если бы твоя жизнь понадобилась, чтобы излечить товарища Сталина даже от легкой болезни, колебался бы ты хоть секунду?» — тема энергичной дискуссии между дружками начала 50-х. Боже, какими страшными молодыми идиотами мы были!
— Помните блокаду? Вам исполнилось 8 лет, когда она началась... Было ли нормальное мальчишеское любопытство: что происходит, какие самолеты летают? Было желание убежать на фронт или просто исследовать развалины домов?
— Конечно, все это было. Желания убежать на фронт не помню (я был мальчик домашний, «гогочка»), да и по развалинам полазать никто бы нам тогда не дал, этим мы занимались уже потом, в 1944-м. Но была страстная охота за осколками бомб и снарядов, мы по ним с ума сходили, особенно ценились большие, колючие, с цветами побежалости, а если обнаруживались еще остатки каких-то таинственных надписей и многозначные числа!.. О, такому шедевру цены не было. Самый большой осколок, который довелось мне увидеть, был длиной в добрый метр (а может быть, и больше, некому было его измерять, да и нечем). В парк Военно-медицинской академии, прямо напротив наших окон, упала полутонная (взрослые говорили) бомба. Образовалась огромная воронка, и мы, огольцы со всего квартала, эту воронку обследовали всесторонне. Найдено было с десяток осколков, вполне недурных, и тут вдруг один незнакомый пацан вытащил из рыхлой земли это метровое чудо, — чуть ли не с него самого ростом, тяжелое, черное, с многочисленными отростками-колючками и «еще горячее». Это он, наверное, приврал от восторга: часов двадцать прошло после взрыва, все должно было остыть и, конечно же, остыло. Бедняга. Вдруг откуда ни возьмись объявились здоровенные пацаны с Нейшлотского, не говоря ни слова, отобрали у него сокровище и с довольным ржанием удалились. Sic transit gloria mundi. Это все происходило в сентябре. В октябре стало не до осколков, холод и голод надвинулись, ребята на улице все куда-то исчезли, да и меня перестали выпускать совсем.
— Слухи о каннибализме... Как вы вообще относитесь к этой блокадной теме?
— Это была расхожая тема январских 42-го года кухонных разговоров. Пирожки с человечиной на рынке — дешево, пять тысяч штука. Безумная мать, убившая маленькую дочурку, чтобы накормить старшую. Страшный человек с топором на Бабуринском... Я до сих пор не знаю, сколько в этих разговорах было правды и сколько — предсмертного нашего ужаса.
— С вашей мамой уже после войны вы вспоминали о блокаде? Что из событий пережитой вами войны попало потом на страницы ваших книг?
— Говорили очень часто. Это была наша личная домашняя страшная история. Которая не забывается. И кое-что потом АБС использовали в своих сочинениях. Но у нас ведь была фантастика, космос-мосмос, чужие миры, утопия-антиутопия. Блокадным воспоминаниям нечего было делать в этих декорациях, им было там тесно и неудобно, они были там не на месте. Уже только много позже, уже оставшись один, я дал себе волю и написал по сути маленькую повесть про блокадного мальчика и его обстоятельства. И пока я писал, обнаружилось, что незабываемое основательно подзабыто, раны памяти затянулись, прошлое пусть и не исчезло совсем, но явно поблекло, потеряло контрастность — будто это не твое прошлое, а что-то вычитанное в старой книжке.
— Своим детям и внукам вы рассказывали о том времени?
— Нет.
Повесть о дружбе и недружбе
— Помните, как и почему начали писать? Может, делали стенгазету в школе? Или писали девочкам-одноклассницам стихи?
— Стенгазету я как раз НЕ делал, причем с таким упорством, что был со скандалом изгнан из пионеров. Впрочем, в газете мне предлагалось не писать, а рисовать. Почему-то считалось, что я умею рисовать. Это было заблуждение. Я умел рисовать только сражения маленьких человечков — сюжет в стенгазете совершенно неуместный. А вот стихи писал. Только не девочкам. У нас не было одноклассниц, мы учились в мужской школе. Стихи были о пиратах и пиастрах, там у меня «свинцовой волной грохотал прибой», трещали паруса и провозглашались совершенно антиобщественные лозунги вроде: «Джентльмены удачи, выпьем! Мы смерти глядим в глаза...» С девочками мы встречались на спортивной площадке при заводе «Красная Заря». Это были не просто встречи, это были церемониалы, ассамблеи, светские рауты под открытым небом. Стихи. Речи. Изысканные диспуты. Рыцарство. Теперь такого нет и в помине. Просто не может быть.
— Писать, стать писателем — это идея старшего брата? Он бы не мог предложить вам тоже писать, если бы вы уже не писали.
— А он ничего мне и не предлагал. Он — писал. Когда началась война, у него уже лежала на столе сдвоенная тетрадка, содержащая от руки черной тушью написанный зубодробительный фантастический боевик «Ошибка майора Ковалева». Помнится, я прочитал его раз десять. Это было прекрасно! Это было лучше даже, чем «Пылающие бездны» Николая Муханова. Был такой отечественный фантаст 20-х годов. Известен главным образом романом «Пылающие бездны» — о войне Марса с Землей. Я давно его не перечитывал, барахло, вероятно, жуткое, но воспоминания сохранились — самые восторженные: боевик высокого класса, зубодробительный сюжет, акшн, не прекращающийся ни на страницу... У АНа с акшн было скромнее, но зато там у него была тайна, загадка, никак не разрешаемая до самого конца. Потом, уже во второй половине сороковых, написан был рассказ «Как погиб Канг» (тоже в тетрадке, тоже черной тушью, с иллюстрациями автора, — в отличие от меня АН действительно умел рисовать). Потом — рассказ «Первые». Именно с этого страшного и горького рассказа началась впоследствии и стала быть наша «Страна багровых туч»... АН писал, я с восторгом читал написанное и, разумеется, в конце концов взялся писать тоже. Разумеется, это были вполне жалкие попытки, но — солома показывает, куда дует ветер: я оказался на верном пути.
— Аркадий был для вас непререкаемым авторитетом или просто другом?
— Аркадий был для меня Бог, царь и воинский начальник. Другом он стал значительно позже, — для этого понадобилось добрый пуд соли съесть и пуд бумаги перемарать вдвоем.
— Родители пользовались таким же авторитетом?
— Отец умер в 42-м. Я его почти не помню. А мама... Мама, конечно, была воспитатель великий, и человека из меня вылепила, безусловно, она, но мама — это мама. Совсем другая система отношений, другие критерии, все другое.
— Часто старшие братья давят на младших, командуют, а младшие с ними воюют. Аркадий вами командовал?
— Я подчинялся безоговорочно и с восторгом. Ни о каком сопротивлении или противодействии не могло быть и речи.
— Вот не поверю, что вы с братом ни разу не поссорились и не подрались!..
— О подраться не могло быть и речи. Он был на восемь лет старше. Какая драка? Он справился бы со мной одним пальцем. Сама мысль о драке просто не могла возникнуть. А вот поссориться... Разве можно поссориться с Богом? Это только в романах бывает. Но вот что примечательно. Когда наши отношения уже окончательно выровнялись, какое-либо неравенство исчезло, даже в эти новые времена и до самого конца мы никогда с ним не ссорились. Ругались, спорили бешено, несли друг друга по кочкам совершенно беспощадно, но никогда, повторяю: НИКОГДА, ругань наша и наши споры не переходили в ссору. Это было невозможно. Не знаю, почему. Видимо, мы действительно настолько срослись душами, что сделались в каком-то смысле единым целым. А на самого себя можно злиться — сколько угодно! — но поссориться с собой невозможно.
Попытка к бегству
— В марте 1953 года вам было почти 20 лет. Вы оплакивали смерть Сталина?
— Я воспринял это событие в полном соответствии со своим тогдашним менталитетом. Не плакал, правда, но сам же искренне огорчался по поводу такого своего жестокосердия. И вообще воспринимал происшедшее скорее головой, а не сердцем. Это была огромная невосполнимая потеря; мы все осиротели; будущее потеряло определенность... Но плакать не получалось. Никак. И с некоторым даже удовлетворением я отмечал, что и люди вокруг в общем не плачут. Нас собрали в факультетском актовом зале, две сотни мрачных угрюмых лиц, но плакала только одна девушка, незнакомая, с предыдущего курса. И дома тоже никто не плакал, ни мама, ни соседи. Аркадий прислал траурное письмо: красным карандашом там сообщалось, что горе непереносимо, но главное теперь — не допускать растерянности и твердо продолжать курс вождя. (Текст был абсолютно плакатно-газетно-казенный, но, думаю, писалось все это совершенно искренне.) Дружок мой, на вагонных крышах, зайцем, пробившийся в Москву на похороны, вернулся с круглыми глазами и рассказал о том, как «сотни душ раздавленных сограждан траурный составили венок». А через неделю все вокруг и думать забыли о событии века.
