Сергей Залыгин - Заметки, не нуждающиеся в сюжете
Я: если мы такие бедные, немощные, так зачем нам технические проекты будущего? Единственно, что мы можем для будущих поколений сделать, так это сберечь для них природу. А они сами разберутся, как этой природой воспользоваться. У них будут другие возможности, другие экономические и геополитические условия. Мы этих условий не знаем и, не зная, будем для них проектировать глобальные мероприятия? При разговоре – часа три-четыре – Воропаев глаз с меня не спускал и улыбки тоже, и я вспомнил, про него говорят – гипнотизер. Стали прощаться. В дверях он оглянулся: надеюсь, я вас убедил?
– Убедили в своей неправоте, и еще раз я убедился в своей правоте!
Надо было видеть его лицо! Он вернулся, стал в упор смотреть на меня, как на сумасшедшего. Снова сел – продолжить разговор. Я отказался.
Между прочим, гипнотизеры, с которыми я сталкивался, никогда не могли на меня повлиять. Больше того, если гипноз был групповым, они быстро распознавали меня и просили выйти, не мешать.
Вернусь к “Известиям”, к публикации “Среды вымирания”. Я принял участие в подготовке редакционного ответа Воропаеву. Он в своем письме изложил два взаимоисключающих тезиса: он никогда не менял своих взглядов, он никогда не был сторонником ПП, относился к нему критически. Не удивительно ли? Ведь уже и после отмены проекта он опубликовал в “Правде” статью “Проекту жить”!
В свое время он был директором Института водных проблем АН СССР, после отмены ПП его заменили другим (М.Г. Хубларян), но он остался председателем Совета по проблемам Каспия, а это – та же проблема ПП.
И Яншин, и я, и Президиум АН РФ были против Воропаева, как руководителя этого Совета – смешно же, то он бился за то, чтобы пополнять Каспий за счет переброски, а теперь он же должен осуществлять защиту суши от затопления каспийскими водами. Предстоящее повышение уровней Каспия прогнозировалось давно (М.И. Будыко), но тогда это было не в интересах перебросчиков.
Смешно-то смешно, однако академик-секретарь отделения океанологии, физики атмосферы и географии В.Е. Зуев имел право определить кандидатуру председателя Совета по Каспию и этим правом воспользовался. Об этом вкратце было и в статье “Среда вымирания”, но не в том дело. У меня хранилась книга, выпущенная Воропаевым в бытность директором Института водных проблем для служебного пользования (1984, тираж 500 экз.), в которой директор Воропаев захлебывался в восторге от собственных достижений при разработке ПП. Цитаты из этой книги я и привел в ответе “Известий” по поводу письма Воропаева. Ответ был сформулирован, как обзор откликов, поступивших в редакцию на нашу статью “Среда вымирания” (название было придумано в редакции, хорошее название).
Когда был опубликован этот ответ-обзор, точно не помню, где-то уже в январе 1994 года.
Вопрос: откуда у меня появилась книга для служебного пользования, под грифом самого Института водных проблем? Доброжелатели нашлись, не знаю их фамилий. Двое принесли. С покаянием за свою прошлую деятельность. Ну прямо как в большой политике, та же схема.
Перестройка и ПП – это показатели временности жизни (вопреки ее вечности), показатель ее антиприродности – что то же самое. Это отсутствие перспективы или та перспектива ложная, как это было в 1917 году. (А политика без достоверного прогноза – это авантюра.)
Это все та же политика без прогноза, обещания, которые не выполняются и выполнены быть не могут, потому что не учитывают реальные условия существования людей. Самая большая, уже конечная авантюра – это временность жизни. И удивительно, как просто человек втягивается в свою собственную временность, когда весь окружающий мир о ней и знать не знает.
На решающем заседании Совмина в 1986 году доклад делал академик А.Г. Аганбегян, мы в комиссии Яншина на него надеялись фифти-фифти. Я знал (и Яншин тоже) А.Г. еще по Академгородку в Новосибирске. Помнится, он был кандидатом наук, только-только доктор, тяготел к левым – а в городке левые были тогда и в силе, и в моде, и в действительно серьезном составе, там Даниэль был и его жена, об аспирантской молодежи и говорить нечего. Был я с А.Г. в одной группе советников при Горбачеве в поездке в Вашингтон (но это позже), он был редактором какой-то очень левой экономической газеты в том же Академгородке, и все-таки, когда шло заседание Совмина, я, сидя дома, места себе не находил – что-то там скажет Аганбегян? Я его очень хорошо представлял внешне: очень тихий, очень толстый, умный, когда разговаривает, в глаза собеседнику ни в коем случае не посмотрит. Еще молодой при том (1932 года рождения), избран в АН уже в 1974 году. Физики – да, умудрялись в таком возрасте пройти в АН, но чтобы экономисты – что-то не припомню… Аганбегян, в общем, сделал доклад в пользу нашей комиссии.
Результат он, конечно, знал заранее, это Яншин его не знал. Проект переброски был отменен, но с оговоркой – недостаточна проработка, нужно продолжить исследования. Ну а когда это Советская власть что-нибудь безоговорочно отменяла из своих решений-постановлений? Никогда ничего… Исправить, уточнить, доизучить, доисследовать – это и в отношении коллективизации говорилось, и репрессий, и проекта Нижне-Обской ГЭС, и всегда.
Яншин мне позвонил с заседания Совмина. Мы ликовали. Воропаев писал статью в “Правду” под названием “Проекту жить!”
Ну, а что было делать после этого комиссии Яншина? Самораспускаться? Дело сложилось иначе: мы создали общественную организацию “Экология и мир”, ее принял на свой бюджет (200-250 тыс. руб. в год) Фонд мира, А.Е. Карпов. Значительная часть членов комиссии Яншина, он сам, и еще многие другие ученые, стали членами этой ассоциации. Я стал ее председателем. У нас появился небольшой штат. Мы хорошо поработали до весны 1993 года. Я приложил много сил: что стоило выбить прекрасное помещение из восьми комнат на Кузнецом мосту – никто не верил, что это удалось. Тогдашний председатель Моссовета Сайкин, тот был ни в какую, но, когда он ушел в отпуск, его зам. Беляев (умер) это сделал. Чем все это кончилось? Плохо кончилось для многих из нас, для меня – хуже всех. Но об этом больно говорить, отложу. В другой раз.
Одна только карта СССР с указанием тех объектов, строительство которых нам удалось предотвратить (сорок таких точек), составленная Е.М. Подольским – изгнан из ассоциации как самый вредный элемент, – она, эта карта, что стоит! (Карта оставлена на стене конференц-зала ассоциации.) Но и об этом после, после…
Текст моих записок получается спокойный, слишком, но пишу-то я беспокойно. Вот сейчас на полу вокруг меня валяются справочники, энциклопедии, два-три варианта уже написанных страниц рукописи романа (“экологического”). На стуле – термос, чай, мне надо больше пить, я простужен, и лужа чая на стуле. А мне пустой чай никогда не пьется, обязательно надо что-то жевать, хотя бы кусочек хлебушка. Жую, но мне это опять же мешает. Ну и т.д. Письменный стол – это вообще хлев, полная неразбериха.
И всегда так. Писать мне не трудно, всегда увлекательно, пока пишет рука, я и пишу, гораздо, невероятно труднее разобраться в написанном. Что за чем должно следовать? Я никогда не пишу по порядку, а только ту сцену, которая вот сейчас мне видится и слышится, и получается, что одну сцену я вообще не писал, а только вообразил, а другую написал дважды, трижды, а то и семь раз и не знаю, какая лучше, жалко все, все хочется соединить – опять не получается.
Заканчивал “Соленую Падь”, так недели две ползал по полу, собирал целое из частей, приходил в отчаяние, хотел порвать все до последней страницы, но и на это меня не хватало. Примерно такое же положение и с этими воспоминаниями (страницы все летят со стола на пол, стук машинки их стряхивает, – я пишу то от руки, то на машинке). Слава Богу, мне помогает моя редакционная машинистка Ирина Алексеевна Бадина, без нее я бы пропал. Править в рукописи я не могу, ничего не вижу, только на чистом машинописном листе вся их нелепица, все ошибки (и то – не все) выползают наружу. Было дело, фантастическую повесть “Оська – смешной мальчик” я отдавал на перепечатку четырнадцать раз, “Соленую Падь”, кажется, одиннадцать.
Я хотел писать только о том, что я делал и делаю. Получается по-другому: о том, чем и как я занят.
– У-у-у-у, звери! У-у-у-у, гады! Все эти читатели-писатели, прочие мерзавцы! Это скажите, пожалуйста, какое-такое право они имеют в упор меня не замечать? Не читать! Презирать?! Какое?! Да если разобраться – кто они все без меня? Кто такие? Никто – без Пушкина и без Толстого, нолики без палочек, одни только экскременты своей эпохи, одни… Но я-то? Я? Если я не Пушкин, значит, я не существую? В самой малой малости – нет и нет? А я с этим ни в жизнь не соглашусь!
Я и без Пушкина это я – вот в чем дело-то! Я к Пушкину себя, самого Артюхова Бориса, не приравниваю, не такой дурак, но? Но я и без Пушкина человек и мало того – писатель! Единственный! Из всех единственный. И твердо знаю: другого такого же нет! Твердо знаю: во веки веков не будет! Просто потому что не может быть! Последней скотиной я буду, если ошибаюсь, если вру и лгу, но я не скотина и я не вру и не лгу. Я толкую истинную правду, а скоты те, кто мою правду, а с ней и меня самого пропускают сквозь левую губу: “Дерь-мо”! Сами они все такие дерь-дерь-дерь-дерьмо!..
