И Гарин - Пророки и поэты
Мистические переживания "Благочестивых сонетов", усиленные безвременной кончиной Анны и приготовлением к принятию сана, чем-то напоминают молитвы из прозаических "Опытов во благочестии". Они еще более экстатичны и вдохновенны, чем страстная любовная лирика Донна - свидетельство его нарастающей с годами искренности и глубины.
Это Донну принадлежат слова из проповеди, избранные Хемингуэем в качестве эпиграфа для романа "По ком звонит колокол":
Ни один человек не является островом, отделенным от других.
Каждый - как бы часть континента, часть материка; если море смывает
кусок прибрежного камня, вся Европа становится от этого меньше.
Смерть каждого человека - потеря для меня, потому что я связан со
всем человечеством. Поэтому никогда не посылай узнать, по ком звонит
колокол: он звонит по тебе.
Да, Донн типичный модернист - всегда современный. Ирония и скепсис зрелого поэта, мистика "Анатомии мира", глубокая вера ("разум - левая рука души, правая же - вера") - за всем этим стоит не крушение гуманизма, а экзистенциальное постижение внутренней трагичности бытия-всего того, что остается на похмелье после пьянящей эйфории юности.
Блажен, для кого она вечна...
Судьба наследия Донна удивительным образом напоминает судьбу большинства гениев. Просвещение не восприняло его, XVIII и XIX века просто прошли мимо, не заметив колосса. Даже Бен Джонсон, считавший Донна "лучшим поэтом в мире", призывал повесить его - за путаницу и несоблюдение размера. Повторилось то, что уже было при жизни: шквал поношений, сквозь который, медленно крепчая, надвигался вихрь признания. Сначала Керью, на века опережая Т. С. Элиота, затем, с оговорками, Драйден и, наконец, Колридж и Бруанинг отдадут ему должное.
Сад Муз, заросший сорною травой
Учености, расчищен был тобой,
А семена слепого подражанья
Сменились новизною созерцанья.
Читая забытого Донна, Колридж не мог скрыть своих восторгов: "Я устал выражать свое восхищение..." Что вызывало восхищение Колриджа? Все! Напряженность внутренних переживаний, поэтический пыл, тонкий вкус, сила воображения, теплота и приподнятость, самобытность, метафоричность, философичность, лиричность, образность, ритм - "лучшее рядоположение лучших слов".
То, что ставили Донну в укор - "хромоногость", разностопность, Колридж расценил как поэтический подвиг.
Для того чтобы читать Драйдена, Попа и других, достаточно
отсчитывать слоги. Для того чтобы читать Донна, надо ощущать Время и
открывать его с помощью чувства в каждом отдельном слове.
Глубина и исповедальность, усиленные поэтической образностью, помноженные на метафоричность, привлекают к Джону Донну все большее внимание. Филдинг, Скотт, Метьюрин, Эмерсон, Торо, Киплинг цитируют его, афоризмы "короля всеобщей монархии ума" все чаще разбирают на эпиграфы, наконец, "гнилой буржуазный модернизм" ставит его имя рядом с Потрясающим Копьем, объявляя поэзию Донна одной из высочайших высот человеческого гения.
Порок навис там всюду черной мглой!
Одна отрада лишь - в толпе людской
Порочнее тебя любой иной.
Того, кого Судьба всю жизнь терзает,
Преследует, моленьям не внимает,
Того она великим назначает.
ДЖОН ДРАЙДЕН
Титул "отца английской критики" носил великий поэт и драматург XVII века Джон Драйден, внесший огромный вклад в поэтику барокко. Драйденовские оценки Шекспира тем более значительны, что барочный поэт расценивал его эпоху как варварскую, как время злобы и невежества, как период искусства без правил. При всем том для Драйдена Шекспир - отец барочного искусства.
Так ныне из праха чтимого всеми Шекспира вырастает и цветет новая
возрожденная пьеса.
Шекспир, который сам ни у кого не учился, передал свой ум (WIT)
Флетчеру, а искусство - Джонсону; подобно монарху, он установил для
этих своих подданных законы, и они стали живописать и рисовать
природу. Флетчер поднялся к тому, что росло на ее вершинах, Джонсон
ползал, собирая то, что росло внизу. Один, подобно ему, изображал
любовь, другой его веселью научился; один больше подражал ему, другой
подражал ему только в лучшем. Если они превзошли всех, кто писал
потом, то это потому, что им перепали капли, упавшие с пера Шекспира.
Из всех современных и, может быть, даже древних поэтов Шекспир
обладал самой большой и наиболее всеобъемлющей душой. Все образы
природы были доступны ему, и он рисовал их легко, без усилий; когда он
изображает что-нибудь, вы не только видите, но чувствуете это. Те, кто
обвиняют его в недостатке образования, дают ему самую лучшую
рекомендацию; ему не нужны были очки книжности, чтобы читать природу;
он смотрел в глубь себя (inward) и находил ее там. Я не скажу, что он
всегда ровен; будь это так, я нанес бы ему ущерб, будучи вынужден
сравнивать его с величайшими людьми. Часто он бывает плоским, вялым; в
комедии он опускается до натяжек, а серьезные драмы распирает
напыщенность. Но он всегда велик, когда для этого представляется
достойный повод; никто не посмеет сказать, что, избрав предмет,
достойный его ума, он не сумел стать на голову выше всех остальных
поэтов.
Драйден ссылался на Джона Хейлза, вызвавшегося противопоставить любому автору и любому произведению место из Шекспира, доказывающее превосходство последнего. Даже такие его современники, как Флетчер и Джонсон, замечал Драйден, не могли сравниться славой с Шекспиром.
Критика Драйдена тем более значительна, что он не испытывал никакого пиетета перед великим предтечей, что временами он чувствовал даже собственное превосходство и не страшился острых оборотов. Драйден полагал, что снижение интереса к Шекспиру - результат изменения социальной жизни и словарного состава языка, но главное - роста изящества стиля и речи.
Оспаривая эпоху Шекспира, Флетчера и Джонсона как "золотой век поэзии", усматривая в их творчестве непростительное нарушение смысла, скопище небрежностей, излишнюю вычурность, ненужную цветистость или низость выражений, Драйден, тем не менее, заключал:
Будем восхищаться красотами и возвышенностью Шекспира, не
подражая ему в небрежности и не впадая в то, что я назвал бы летаргией
мысли, охватывающей у него насквозь целые сцены.
Драйден, как спустя века и Томас Манн, широко пользовался методом автокомментария. Вариацию на тему "Троила и Крессиды" Драйден писал одновременно с "Основами критики трагедии", где сопоставлял свою и шекспировскую версии.
В "Троиле и Крессиде" Драйден вывел на сцену призрак самого Потрясающего Копьем и вложил в его уста оценку "родоначальника драматической поэзии":
Никем не обученный, без опыта, живя в варварском веке, я не нашел
готового театра и сам первым создал его. И если я не черпал из
сокровищницы греков и римлян, то лишь потому, что обладал собственным
богатством, из которого извлек больше.
В прологе к "Ауренг-Зебу" Драйден признавал, что "устал от своей давно любимой возлюбленной - Рифмы" и что, хотя он сделал все, что мог сделать как поэт, он испытывал стыд при упоминании священного имени Шекспира: когда он слышал страстные речи его римлян, потрясенный, он впадал в отчаяние и был готов расстаться со сценой, чтобы уступить с сожалением первые почести тому веку, который был менее изящен и искусен.
Неудачей Драйдена была написанная белым стихом трагедия на сюжет шекспировского "Антония и Клеопатры" - "Все ради любви". Решив вступить в конкуренцию с Потрясающим Копьем, Драйден, уступая поэтике классицизма и требованиям морали, "спрямил" характеры, лишив их шекспировского полнокровия, многогранности, многокрасочности, космической масштабности. Антоний уже не полководец, не владыка мира, а банальный влюбленный, Клеопатра - не противоречивая яркая натура, а сварливая женщина. Октавиан вовсе не появлялся на сцене. Вместо мировой трагеди - иинтимная история идиллической любви двух возвышенных героев.
РАТЛЕНДБЭКОНСАУТГЕМПТОНШЕКСПИР
- Но замечательнее всего - этот рассказ Уайльда. - сказал
мистер Суцер, поднимая свой замечательный блокнот. - "Портрет
В. X.", где он доказывает, что сонеты были написаны неким
Вилли Хьюзом, мужем, в чьей власти все цвета.
- Вы хотите сказать, посвящены Вилли Хьюзу? - переспросил
квакер-библиотекарь.
Или Хилли Вьюзу? Или самому себе, Вильяму Художнику. В.Х.:
угадай, кто я?
Джойс
Мы ничего не знаем об авторах величайших творений. Шекспир
никогда не существовал, и я сожалею, что его пьесы помечены именем.
"Книга Иова" не принадлежит никому. Самые полезные и самые глубокие
понятия, какие мы можем составить о человеческом творчестве, в высшей
степени искажаются, когда факты биографии, сентиментальные легенды и
тому подобное примешиваются к внутренней оценке произведения. То, что
