Коллектив авторов - Дорогая редакция. Подлинная история «Ленты.ру», рассказанная ее создателями
Наконец, всегда оставалась возможность прийти к начальству и сказать: «Что-то я устал на новостях, нет идей?» Срабатывало, конечно, не всегда, и ждать приходилось подолгу, но редакция всегда старалась идти навстречу заскучавшим – считалось, что если сотрудник чахнет, то пользы от него в результате будет меньше. В ответ, правда, ожидалось такое же внимание к нуждам редакции. Когда просили «поработать месяц в ночной смене», отказываться было не принято, хотя все знали, что этот месяц может превратиться и в два, и в три.
Часто бывало и так, что решение о переводе редактора на новую должность принималось начальством без ведома сотрудника. Тогда о своем назначении он узнавал в кабинете Тимченко. Любимая история Белкина – как после довольно крупного новостного косяка Галя вызвала его в «учительскую» (долгая история) и заявила примерно следующее:
– Игорь, мне очень жаль расставаться с тобой и терять такого редактора.
«Тут я умер», – вспоминает обычно Белкин.
– Но я рада приобрести в твоем лице выпускающего редактора.
«Тут я воскрес», – вспоминает Белкин.
Про меня Галя как-то раз заметила, что за все время в «Ленте» не сказала мне ни одного доброго слова. Это, конечно, не совсем так, но в число любимчиков начальства я никогда не входил и, в общем, не мог рассчитывать, что моя просьба о смене сферы деятельности будет воспринята с энтузиазмом. Собственно, я даже не успел эту просьбу озвучить – за меня постарались друзья (про друзей – вообще отдельный рассказ; когда я пришел в «Ленту», в редакции работали два моих близких друга, а через два года к числу друзей я мог, не кривя душой, отнести человек 20 коллег).
Так или иначе, когда в «учительскую» вызвали меня, у меня было больше поводов опасаться предстоящего разговора, чем связывать с ним какие-то надежды. Разговор этот развивался примерно так:
– Мне тут рассказывают, что ты за*бался на новостях?
– Есть такое, да.
– Ну что, можем предложить тебе три варианта. Либо спецкором, либо заместителем начальника спецкоров, либо начальником в блок «Интернет и СМИ», который мы сейчас как раз создаем.
На раздумья мне дали два дня. Подумав, я выбрал третий вариант. Никогда до того не руководил не то что отделом, самим собой руководить получалось не до конца. Но сказано – сделано. Почему-то эти назначения до поры до времени должны были держаться в тайне, но первым моим решением на посту начальника было обзвонить будущих подчиненных и предупредить их.
Не знаю, сколько раз с тех пор Галя пожалела, что отдала этот отдел мне. Сколько-то раз я, наверное, и сам пожалел, что не выбрал вариант попроще. Но именно тогда я окончательно понял, как работает «Лента».
Почти каждое такое решение было сопряжено с выбором – попробовать своего или позвать чужого. По мере того как «Лента» набирала популярность, превращаясь из «популярного интернет-издания» в одно из ведущих СМИ страны, цена ошибки возрастала по экспоненте. Но ни разу на моей памяти не было случая, чтобы начальником над ленточными ребятами ставили кого-то не из «Ленты».
Точнее, такое было ровно один раз: когда Александр Мамут уволил Галю Тимченко и поставил на ее место Алексея Гореславского.
Передние края
Андрей Козенко
Андрей Козенко – журналист, редактор, работал в газете «Саратов», в нижневолжской редакции «Коммерсанта», с 2005-го по 2012-й – корреспондент отдела «Общество» федерального «Коммерсанта»; с 2012-го по 2014-й – специальный корреспондент «Ленты. ру»
Май 2012 года, солнечное утро, двор Таганского районного суда Москвы оцеплен полицией. Во дворе несколько десятков людей, и большинство из них очень агрессивны. «Твари, шлюхи, на костре гореть будете!» – как заведенный повторял парень лет тридцати. В какой-то момент к нему подошла женщина: «Молодой человек, я, как профессор, могу вам сказать, что скоморошеская культура издавна…» В полуметре от лица женщины пролетела петарда, упала рядом и взорвалась. Потом еще две, двор заволокло довольно едким красным дымом, в этом дыму полицейские начали проводить хаотические задержания. «Круто тут у вас, весело», – подумал я и зашел в помещение.
Зал судебных заседаний где-то семь на десять метров. В нем было человек пятьдесят журналистов. Окна настежь, и одновременно кондиционер еще работал, но без толку, от жары и духоты можно было умереть, пошевелиться тоже не очень-то получалось. Первой в клетку завели участницу группы Pussy Riot Надежду Толоконникову. Ее я немного знал; однажды на московском гей-параде видел, как ее пытались задержать. На то, чтобы довести ее от памятника Юрию Долгорукому до автозака метрах в двадцати, понадобились усилия шестерых омоновцев.
Толоконниковой продлили арест по делу о плясках в храме Христа Спасителя, она в ответ объявила голодовку. Затем как под копирку продлили арест второй участнице группы Марии Алехиной, и она тоже ушла голодать. В клетку завели третью героиню того года Екатерину Самуцевич. К ней бросился Петя Верзилов, участник арт-группы «Война», один из организаторов летнего лагеря «Антиселигер», мы с ним тоже были немного знакомы. «И про голодовку не забудь сказать!» – шикнул он на Самуцевич, та нервно кивнула. Где-то через час, услышав о продлении ареста, она тоже произнесла: «Голодовка!» Тем суд и кончился. «Круто тут у вас, весело», – продолжал думать я, еще не подозревая, насколько именно.
Вообще, я никогда и не планировал становиться судебным репортером. Когда-то давно еще была жива судебная система, и тогда это было страшно интересно. Это была интрига, это было реальное соревнование обвинения и защиты. В 2002–2003 годах я, будучи нижневолжским корреспондентом «Коммерсанта», полтора года прожил в саратовском областном суде на деле Эдуарда Лимонова и соратников. Это было круче любого детектива и любого сериала. Там сотрудника ФСБ из Барнаула уличали в том, что он любил допрашивать местных нацболов ночью на кладбище. Там совсем юный активист каялся перед судьей, что не смог приехать на предыдущее заседание, потому что был в Праге, кидался там помидорами в генсека НАТО Джорджа Робертсона. Самовлюбленный Лимонов язвил судье, но тот тоже был не прост, и за ним в ответ не ржавело. В ходе прений адвокат писателя Сергей Беляк произносил свою речь три дня ровно. А вынося приговор, судья отмел самые серьезные обвинения в захвате власти и покушении на конституционный строй. Оставил только мелкое обвинение в хранении оружия и дал подсудимым небольшие сроки. Вот тогда перед судом я преклонялся, в нем было величественное что-то даже.
Всего за десять лет это прошло. Сейчас, если человек оказался на скамье подсудимых, он, считай, осужден. Дали условный срок – считай, оправдали. Нет в этом больше ни драмы, ни глубины, ни интриги. Канцелярщина одна.
Из этого я и исходил, и историю с судом над Pussy Riot откровенно недооценивал. Ну да, несправделиво, а когда оно справедливо-то было, тоже мне. Все-таки это уже было лето 2012 года – прошли первые обыски и аресты по «болотному делу», появились новые политические эмигранты. Шумные и бестолковые либеральные вечеринки в клубе Zavtra («Мы любим котиков и Алексея Навального», ага) становились не то что немодными – неуместными даже. Сейчас понимаешь, что это было только самое начало реакции, в том значении этого слова, которое обычно в учебниках истории употребляется.
Островок независимых СМИ де-факто еще существовал. Но все чаще коллеги рассказывали о том, что редакторы отказываются ставить уже готовые тексты, появляются запретные темы. Причем в тех изданиях, где еще год назад это было немыслимо. В «Ленте» все было спокойно. Той весной и тем летом мы, спецкоры «Ленты», начали много ездить по стране, делать большие репортажи отовсюду и обо всем на свете. Начинали как-то робко, а потом каждый получившийся текст – это было как завоевание новой планеты: от ощущения, какое пространство уже открыто, а какое еще только можно открыть, дыхание перехватывало. Не было над нами ограничений ни по темам, ни по формату, ни по объему текста. Нашли историю, проговорили ее, билеты-гостиницу забронировали – и все, вперед, а там – свобода. Это было как первые гастроли The Beatles в Америке, уж извините.
В день начала процесса над Pussy Riot заглянул туда, послушал обвинительное заключение, а затем сел на поезд в Ульяновск, собираясь делать оттуда серьезный репортаж про базу НАТО. Поезд подходил к Рязани, я открыл твиттер и понял: что-то идет не так. Твитившие из суда люди словно на спектакле каком-то сидели про мрачное средневековье. Там выступали потерпевшие и свидетели обвинения. Первый вопрос гособвинителя к ним был: «Веруете ли вы в Бога?» В ответ звучали рассуждения про «милость божию», «таинство раскаяния» и тому подобное. Хамовнический суд Москвы обсуждал, правильно ли молиться, стоя к алтарю спиной. Или же: живет ли Бог в алтаре храма Христа Спасителя и не могли ли кощунницы из панк-группы его смутить. С НАТО все было решено: в час ночи я вышел из поезда на станции Сасово, в 3.30 сел в обратный поезд до Москвы, в 9.30 был на Казанском вокзале, в десять утра в суде. Больше я не пропустил ни одной минуты этого процесса.
