Газета День Литературы - Газета День Литературы # 115 (2006 3)
Искренен в данном, как и в подобных случаях, В.Бондаренко или это своеобразная косметическая дань времени, антураж, необходимый для того, чтобы смягчить детонацию от взрывоопасных статей? Не знаю. Более очевидно другое. Во-первых, эти ленинско-социалистические вкрапления не меняют русской направленности работ критика. Во-вторых, он был одним из первых "правых", кто открыто призвал отказаться и отказался от этого наследия.
С конца 80-х годов В.Кожинов, А.Ланщиков, В.Гусев, А.Казинцев, Л.Баранова, П.Горелов и некоторые другие "правые" по разным причинам почти или полностью уходят из критики. Об этом явлении с 1992 года по 2005 годы неоднократно говорил В.Бондаренко. Оно вызывает у критика тревогу, в первую очередь, потому, что в это время всегда активные "левые" выстраивают такую культурологическую модель, пишут такую историю литературы, в которой русские по духу деятели культуры и писатели либо отсутствуют, либо представлены извращенно-негативно. Примеров, подтверждающих правоту В.Бондаренко, более чем достаточно.
"Правые" отступники от критики свой уход или молчание аргументируют преимущественно в духе А.Казинцева: "Когда трупы выносит в море, не до наслаждения красотами природы и литературы тоже" ("День", 1992, № 18). Конечно, жаль, когда один из самых талантливых критиков своего поколения уходит в публицистику. Но главное, А.Казинцев продолжает столь же профессионально и еще более активно отстаивать русские интересы и идеалы. Поэтому к такой "измене" относишься с пониманием.
Совсем другую реакцию вызывают авторы, которые "изменили" критике с властью (с Юрием Лужковым, как Павел Горелов), либо практически замолчали. Аргументы последних, Л.Барановой например, сводящиеся к известной формуле "на войне как на войне" ("День", 1992, №18), не убеждают.
Не убеждают прежде всего потому, что "война" началась не во второй половине 80-х годов или в начале 90-х, а гораздо раньше. И если кто-то этого не понимает, пускай обращается к свидетельствам участников не всегда видимой "войны": славянофилам и Ф.Достоевскому, Н.Страхову и К.Победоносцеву, В.Розанову и М.Меньшикову, А.Блоку и С.Есенину, М.Булгакову и М.Шолохову, Ст.Куняеву и Л.Бородину, М.Лобанову и В.Кожинову и многим, многим другим. Во-вторых (и здесь правы Бондаренко и поддержавший его В.Личутин), критик, как и писатель, в любое время должен творить.
Неучастие многих достойных критиков в литературном процессе последних 15 лет В.Бондаренко отчасти компенсирует своей пассионарной энергией и энергетикой, уникальной работоспособностью, редакторской деятельностью в "Дне", "Завтра", "Дне литературы", публицистикой и критикой в самых разных изданиях ("День", "Завтра", "День литературы", "Наш современник", "Литературная газета", "Литературная Россия", "Независимая газета", "Труд", "Комсомольская правда" и т.д.), своими книгами: "Крах интеллигенции", "Дети 1937 года", "Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма", "Александр Солженицын как русское явление", "Серебряный век простонародья", "Последние поэты империи".
Только в эти книги вошли статьи о 74 авторах и 40 интервью. К тому же не меньшее количество писателей, критиков, деятелей искусства характеризуется обзорно. При этом в названные книги не вошли десятки интервью и статей, которые не вписались в эти издания тематически или хронологически. В качестве примера лишь назову беседы с Дэвидом Дюком "Продолжайте вашу борьбу" ("День", 1992, № 41) и Танкредом Галенпольским "Как обрести национальное достоинство?" ("Завтра", 2001, № 35), рецензию на стихотворение Евгения Евтушенко "Школа в Беслане" ("Завтра", 2004, № 44) и статью "Цена победы" ("День" литературы", 2005, № 5) о повести Леонида Бородина "Ушел отряд". По тем же причинам в книги не вошло огромное количество статей от "Россия должна играть белыми" ("Наш современник", 1990, № 12) и "Архипелаг Ди-Пи" ("Слово", 1991, № 8) до "Русскости и русскоязычности" ("День литературы", 2002, №2) и "Либерального лохотрона" ("Завтра", 2002, № 13).
И теперь я задаю назревший вопрос: кто из "правых" критиков по данным "показателям" может хотя бы приблизиться к Владимиру Бондаренко? И сам отвечаю: никто. Поэтому мне странно наблюдать, как яростно сражаются с Бондаренко наши "правые", мною столь уважаемые авторы от Капитолины Кокшенёвой до Николая Дорошенко. Нет, я не против полемики между "своими", обеими руками "за". Бывают случаи, когда она важнее, чем полемика с идейными противниками. И сам я не согласен с некоторыми общетеоретическими высказываниями Владимира Бондаренко и оценками творчества отдельных писателей и произведений. Но не надо пытаться делать из него врага или неполноценного критика, "буревестника пустоты" ("Российский писатель", 2005, № 18). Не стоит вешать на Бондаренко всех собак и так неистово "уничтожать" его. Во-первых, он явно этого не заслужил. Во-вторых, не лучше ли данную энергию направить на борьбу с… , сами знаете, с кем.
В.Курбатов в рецензии на книгу В.Бондаренко "Последние поэты империи" ("Литературная Россия", 2005, № 49) утверждает, что она — лучший автопортрет критика. Более того, по мнению В.Курбатова, "все наши суждения о другом — есть только автобиография нашего сердца в разные часы жизни".
Думаю, необходимо уточнить: критика-автобиография продуктивна лишь тогда, когда является, в первую очередь, исследованием о другом. В этом случае Зоил "склоняет голову" перед объектом изучения. Если же "я" критика довлеет над творчеством другого, используя его как материал для иллюстрации своих воззрений, то "объективная" критика умирает и начинается критика "по поводу" либо критика только "автобиография". Статьи В.Бондаренко к ведомству хромающей на одну или обе ноги критики не относятся.
Поэтому трудно согласиться и с общим посылом рецензии В.Курбатова, и с некоторыми вытекающими из него частными утверждениями. Так, критик считает, что в суждениях Бондаренко о Евтушенко, Вознесенском, Окуджаве, Аксенове, Межирове побеждают не их тексты, а репутации. Неточные или ложные, как следует из контекста. Если бы было наоборот, то, по версии Курбатова, у Бондаренко нашлось бы "если не принимающее, то понимающее и прощающее слово".
В этой связи вспоминается признание Бондаренко о том, что "он всегда старался быть конкретным" ("Разговор с читателем"). В статьях же о самом Бондаренко, в том числе глубоких и талантливых критиков от В.Курбатова до В.Винникова, не хватает конкретности, опоры на тексты и факты. Например, непонятно, какие произведения А.Вознесенского, по В.Курбатову, должны вызывать у Бондаренко "понимающее и прощающее слово". "Мастера", "Лонжюмо", "Секвойя Ленина", "Авось", "Война", "Похороны Гоголя Николая Васильича", "Фиалки Влада" и многие, многие другие? Неужели можно понять всегдашнее отсутствие в творчестве Вознесенского сострадающего чувства и простить антихристианский пафос известных стихотворений и поэм автора? Как объять любовью его надуманные, мертворожденные образы, его словесную блевотину, похабщину, его всегда сверхпримитивное представление о мире и человеке, его лилипутство ума и духа, его неизбывную человеческую и творческую проституцию?
В своем отношении к А.Вознесенскому В.Бондаренко последователен. Уже в "Очерках литературных нравов" он относит модного стихотворца вместе с Окуджавой, Рождественским, Евтушенко к официальным "левым", которым в человеческом и творческом плане позволялось то, что другим писателям в СССР не разрешалось. Через четыре года в статье "Спасите меня, поэты…" ("День", 1991, № 20) В.Бондаренко мудро советует Вознесенскому и его товарищам занять подобающее им место — защитников гомосексуалистов, прав женщин на аборты, свободную "любовь" и т.д.
И все же даже в пору наиболее жестких и резких статей В.Бондаренко (а это первая половина 90-х годов) А.Вознесенский не попадает в число авторов, которым достаются наиболее уничижительные и авторитетодробящие характеристики: Е.Евтушенко ("Червивое поколение. Оральный пафос Евгения Евтушенко"), Ч.Айтматова ("Чингиз, не помнящий родства"), П.Палиевского ("Петр Палиевский как символ трусости"). Более того, В.Бондаренко, в отличие от других "правых" (меня в том числе), давно поставивших крест на "деревянном" Вознесенском, в самый пик открытой борьбы находит в нем человека, выделяя стихотворца из многочисленных "учеников Геббельса": "Андрей Вознесенский не подписал ни одного позорного кровавого воззвания и даже наоборот — послал лекарства жертвам насилия в "Склиф", где лежит немало моих знакомых" ("Тяжесть свободы или сытость подневолья"). И в этом видится проявление чуткости, высшей объективности, православности В.Бондаренко.
Правда, в статье "Спасите меня, поэты…" Владимир Григорьевич частично "реабилитирует" раннего Вознесенского. Критик утверждает, что поэма "Лонжюмо" написана с искренней верой в идеалы общества. Так это или нет — не знаю. Искать ответ на этот вопрос у Вознесенского — дело бесполезное: все равно, как всегда, правду не скажет. Но если даже дело обстояло так, как утверждает В.Бондаренко, то в данном случае гораздо больше автора поэмы характеризует не вера, а идейно-художественный уровень ее выражения, уровень постижения человека и времени. И здесь Вознесенский является одним из лидеров "эстрадной поэзии" "шестидесятников" и поэзии ХХ века вообще. Такое человеческое и поэтическое убожество, такая пустота встречаются у редких авторов.
