Евгений Савченко - Очерк и публицистика
Я когда-то спросил Постникова, как в нём, спортсмене до мозга костей, могло зародиться то, что впоследствии выстроилось в цепочку деревянных чудес уральского града Китежа? И откуда его тяга к изящным искусствам — музыке, живописи и литературе?
— Я — из глубоко крестьянской семьи, — ответил мне Леонард. — Хотя быт этот впитывал в сельской Нердве всего лишь лет до трёх, потому что папа мой быстро пошёл по партийной линии. Но впитанное во младенчестве, видимо, в нужный срок включилось в некую программу. А в отце было действительно что-то уникальное, если в области нашей не нашли ничего лучше, как поставить крестьянского парня директором Пермского театра оперы и балета! Таким образом, отец был одним из первых красных директоров храма Мельпомены. У меня память дырявая, а вот сестра моя рассказывала, как мы жили в центре Перми в доме, где раньше располагалась губернская библиотека, в которой якобы бывал главный пастернаковский герой из «Доктора Живаго». Так вот, если тот перенесён туда по художественной надобе, то мы в этом доме в начале 30-х годов, представь себе, жили. Нижние пять окон — наши. И сестра вспоминала, как я, приехав в этот дом с бабушкой, посмотрел и сказал: «Бабушка, мне в этом доме не нравится, запрягай лошадь — поехали обратно!»
Вот он и поехал обратно — к улочке русского сопротивления. Но прежде чем Леонард её достиг, многое пришлось перевидать, перечувствовать и передумать. Из памяти не выветривается эпизод, как в поисках ждущей укрывища уральской старины мы прибыли с Постниковым в Успенку — деревушку на крутом берегу Чусовой. Сверху был виден островок, поблёскивающий чешуёй пробок из-под одеколона — свидетельство былых рыбацких бдений. Бдений страшноватых, поелику островок этот — отсыревший ломоть огромного каравая, Нижне-Чусовского городка, из коего и отправился Ермак Тимофеевич со товарищи на Сибирь. А каравай съеден великим затоплением времён Камской ГЭС. До сих пор кости предков вымывает. Потомки же сидят, раскинув донки, и «пьют из черепа отца».
В дорожной колее, среди грив засохшей грязи, наткнулись мы на белый мрамор. Два вывороченных надгробья были брошены кем-то под колёса, чтобы не буксовала машина. Само собой, не «Мерседес», а, судя по крупному протектору, грузовая. Стало быть, местные. А ежели не местные, выходит, всё позволено? А местным что, наплевать?
Мрамор прочитывался: «Никифор Гашев. Почил в 1910-м» и «Диакон Иоанн Попов, 1911-й год». На одном из памятников высечено: «Мой холод и мрак могильный согрейте любовью сердца».
Подтянули мы с Леонардом эти надгробья в кузов нашего грузовика и задумались насчёт «любви сердца». Донимала жара.
— Сейчас бы молочка холодненького! — выдохнул Постников.
Подошли к ближайшему дому, где у какого-то ржавого, вынырнувшего из-под земли и сочащегося водопроводного змеевика забронзовел боров, уткнув пятак в лужу. Кликнули хозяюшку.
— Молочком не угостите?
— Нету молока!
— Тогда водицы…
— Вон водица! — указала хозяйка на змеевик. — Пейте…
Дабы унять досаду, выпили мы с Леонардом две припасённых бутылки родимой, глядя с уральской кручи на жалкий лишай островка, оплетённого мёртвой водой. И вдруг Леонард поднялся во весь свой двухметровый рост и хрипло бросил через плечо:
— Ну, я поплыл!..
И — съехал с неимоверной крутизны, как на саночках. Я — за ним. Гляжу, а он (всё-таки бывший спортсмен-пловец!) кромсает телом тяжёлую, плохо гнущуюся воду. Зачем плывёт?.. Неведомо. Словно тянет его мощный магнит островка. Может, тянет затем, чтобы на всю оставшуюся жизнь закалить этими глухими водами отчаяния, под которыми — чешуйчатое чудо деревянного кремля, неотпетые избы, кузницы-утопленницы, спёртый ужас подводного кладбища?..
Страшно плыть через такую реку. Я бы всех радетелей наших — от депутатов до президента, допрежь их предвыборного соискательства, окунал в эту тёмную купель прозрения, дабы помнили, откуда они родом, и худших бед не натворили!..
А Леонард, достигнув островка, но не выходя из воды, положил седую голову на торчащий из реки камень-одинец, точно на подушку, и задремал, окружаемый серебром мелкой рыбёшки…
Потом уже иеромонах отец Савватий, подвижник ближнего монастыря, узнав о великом постниковском заплыве, поведает, что Постников, сам того не зная, повторил подвиг святоборца Тихона Вятского, какового пять веков назад Строгановы, облыжно обвинив в поджоге, сбросили прямёхонько с оной кручи, с коей ныне сверзился Леонард. Тогда, как гласит предание, живой и невредимый Трифон встал на камень, выглянувший из воды, и, пристально взирая снизу вверх на своих обидчиков, поплыл на нём, как на лодии…
Мытые-перемытые косточки русских людей и два найденных мраморных памятника Постников перевёз в свой парк истории реки Чусовой. Подле храма святого Георгия нашли приют сирые надгробья, а взбаламученный прах (помните философа Николая Фёдорова и его главную мысль о собирании праха предков?) тут же, рядом с поруганным мрамором, предал Леонард земле. Жителям канувшего в Лету Нижне-Чусовского городка знак памятный установил.
3. ЛЕОНИД, СОРАТНИК ЛЕОНАРДАПо другую сторону храма — ещё один знак. Прекрасный своей грубостью камень-известняк, перевитый колючей проволокой, специально выкованной и укрупнённой под стать камню. На камне — буквицы, выстраивающиеся в стихотворный метр: «Заблудилась душа моя в звёздах. / Закричал я во сне и проснулся. / Поздно жизнь мне менять, но не поздно / Лба холодным трёхперстьем коснуться. / Обратить свои очи к востоку, /Вспомнить восемь стихов от Матфея / И предаться слезам и восторгу, / Перед словом Господним немея». Ниже значится: «Эти строки были выцарапаны на крышке бетонного стола в штрафном изоляторе пермской политзоны № 36 писателем Львом Тимофеевым».
Чусовая — река-ловушка. Ермаку она была сопроводительница, Мамину-Сибиряку — красной девицей. А вот братьев Твардовских, бежавших из ссылки, изловили не где-нибудь, а в городе Чусовом. Главный редактор благовещенской газеты «Русский берег», сподвижник Александра Вампилова, автор щемящих рассказов Борис Черных проходил до этого «стажировку» на берегу всё той же Чусовой, до которой, оказывается, было рукой подать из 36-й политзоны. Оттого и замыслил Постников возвести «Музей писательских судеб», где в магическом кристалле реки Чусовой отразилась бы текучая истина её истории. Прижизненными экспонатами этого музея стали и Виктор Астафьев, написавший в вахтенном журнале здешнего колбасного завода свой первый рассказ «Гражданский человек», и отбывавший тут раннюю авантюрную юность поэт Юрий Влодов, запустивший в народ долгоиграющее двустишие «Прошла Зима. Настало Лето. Спасибо Партии за это», и многие другие крылато-едкие строки, и божедумный литературный критик Валентин Курбатов, будучи старшеклассником, подбиравший (как рассказывал Астафьев) чинарики у чусовского железнодорожного переезда, и главный редактор журнала «Москва», мужественно-нежный прозаик Леонид Бородин, создатель романтической повести «Женщина в море» и провидческой «Царицы смуты», которую он начал писать в бараке особого режима на берегу всё той же реки.
В минувшем мае, несмотря на мучившие его боли в позвоночнике, он успел пройтись по улочке русского сопротивления. Эта улочка совпала с его душою, о чём Леонид Иванович, в противовес увиденному ранее, по дороге, написал в очерке «Пермь в осаде», вышедшем в девятом номере его журнала за 2011 год. Мало того, что у обоих — Бородина и Постникова — практически совпали имена (в обиходе Леонарда нередко кличут Леонидом), так ещё и дни рождений пришлись на 14 апреля — у того и у другого. Бородин не мог не восхититься: «Для меня этот человек, Леонард Дмитриевич Постников, истинный герой, заслуживающий в несоизмеримо большей степени правительственных наград, что раздаются ныне кому ни попадя… Признаюсь, на какой-то момент мне стало жаль свою жизнь… Показалось: встреться я с этим человеком в своей молодости, стал бы его верным соратником до гроба, мыкался бы с ним по всяким инстанциям в выбивании санкций и денег, в меру физических сил сам бы возводил избы и храмы, строил бы шлюп с алыми парусами в честь пермского земляка Александра Грина, подтаскивал материалы скульптору к памятнику Ермаку…»
Здесь же, в одном из домиков уральского града Китежа, протекал и наш с Бородиным вечерний разговор — под диктофон, возможно, один из последних в жизни писателя. Бывший узник «Перми-36», единственный русский на весь барак особого режима, до того как приехать к Леонарду, почти через четверть века после освобождения посетил места своего бывшего узилища, где сегодня создан мемориальный центр истории тоталитаризма. Здесь каждое лето проходит не то фестиваль, не то форум «Пилорама» с участием заезжих рокеров, бардов, сатириков, митьков, забугорных консулов, демократических краснобаев, токующих на фоне надувания пляжных матрасов, барражирующих купальников и плавок, визга плещущихся в речке, подогретых несметным количеством водки и пива. Вот тогда-то Леонид Иванович сокрушённо вздохнул:
