Газета День Литературы - Газета День Литературы # 75 (2002 11)
— Это всё антихристовы да ведьмины штуки, — бросают бородачи газетину. — Нас не провести. Ваши это проделки, антихристово отродье! Признавайся — ты?
— Что? — бесясь и бледнея, путается уже Зинка. — Какое это ещё антихристово отродье? Сволочи!
— А такое… У кого отца настоящего не было — те и есть антихристово отродье. У вас был отец, барышня? Нет? Вы помните его? Слыхали про него? А недавний подкидыш — у него отец есть? Это не ваш ли сынок будет?
Побесилась, похохотала, поплакала барышня, а всё же смекнула, куда загнули мужики.
Приёмыш она, это все знают. Но ведь и отец у неё есть! Какое же до этого кому дело? Озверели мужики.
В пику мужичью вытребовала Зинка из города какого-то старого калеку. Да и пустила слух (а может, и правда это была), будто калека — её родной отец.
И чтобы ужалобить мужиков и хлеба у них на живую душу раздобыть — отвела отца кулаку на харч, будто бы из милости, а вовсе платила тайком что-то из последних крох кулаку за калеку. И всё это — для отвода глаз, будто она законного, а не антихристова роду.
Ухмыляются в бороды пахари, — знаем, мол, какой это отец, глаза чтоб отвести да контрыволюцией нагрянуть врасплох.
А всё же видит мир — непорядок. Зря обижают калеку. Старичишка ледящий, руки и ноги отнялись. Уходы за ним нужны, а какие уходы у кулака.
— Ты деньги от Зинки получаешь за калеку? — приступили комитетчики.
— Я?! С калеки?! — ерепенился кулак.
— Ты. А кормить калеку чем кормишь? Зуботычинами?
— Это не ваше дело! Возьмите его себе на шею! Я деньги за другое получаю с барышни, прежние долги — барыня старуха брала за аренду. А калеку кормлю даром, опять же говорю.
— Мы его берём миром на свой харч, а ты шашни водить с панами да деньги за калеку брать — не смей!
— Я по закону. Хотите убить? Так ежели контрыволюция… — узнаете, где раки зимуют.
— А вот пока она, ведьма, не взяла силы ещё — надо действовать! Надо трясти вас, кулаков! — веяли гривами пахари.
Панское добро разделили дочиста, кулаку нахлобучку дали, а калеку взяли миром на свой харч.
— Братцы! Спасибо! — шамкает старик-калека. — Революция — в мою польжу. Имение-то даром оттягали у меня. Моё оно было. А теперь вот и сами боятся мужиков — за калек цепляются, чтоб самим живыми остаться. Зинка-то хитра. Ну да это мне ж к лучшему. Не дай Бог, контрыволюция придёт — пропаду пропадом!
— Не бойся, гражданин, — успокаивают его мужики, — пускай только покажется ведьма — на месте уложим.
А Зинка рвала и метала. Кляла мужиков на чём свет стоит. Грозила каторгой, казацкими нагайками. Сама собиралась палить в мужиков из пистолета — ничто не помогало: мужики давно уже пахали землю на панских же лошадях, волах и плугах, давно уже побили и те зеркала с стульями, что вытащены были из усадьбы и разделены, как будто это было Бог знает когда.
Теперь вот и сено зачали косить.
А сено — корм любимой коровы помещицы. Сама она одряхлела, в постель слегла, Зинка за неё орудует. Расстаться с коровой — с жизнью расстаться. Мудрует Зинка.
Открыла вдруг хохотушка, будто волосатый тот молодой барин, что в Турайку зимою наезжал ораторствовать — её муж. А теперь он комиссаром в городе выбран. Вот она и поедет к нему, чтоб добиться управы на турайцев. Муж — оратор и деятель революции, с Лениным приятель. То-то зададут турайцам жару.
Но турайцам от этого Зинкиного выверта ни холодно, ни жарко. Только когда отъезжала в город с ребёнком-подкидышем Зинка, пригрозив через мужа-комиссара прислать в Турайку конную милицию, отряд карательный, комиссию и ещё что-то — мужики сразу как-то догадались, что ведь она-то, Зинка-бесёнок, и есть эта самая контрыволюция, колдунья… Духу ещё не набралась, а теперь поехала за силою своею колдовскою. Поймать бы её, ведьму.
Да поздно было уже её ловить.
Как-то в знойный, синелетний день убирали турайцы у реки сухие скошенные, пахучие поёмы-луга. И вдруг видят: по полевой пыльной дороге из-за рощи идёт молодайка, стройная, загорелая, босая, в простом ситцевом платьице.
На руках у неё в кружевных пелёнках ребёночек.
— Братцы! Контрыволюция идёт! — вспенилась толпа. — Зинка-бесёнок, ведьма! Колдовского духу набралась.
Шумит мир, ощетинившись вилами и косами, катится диким шквалом.
— Отхватывай её, ведьму! Вали напрямик, догоняй!
— Косой её, косой по башке!
И вот толпа, вдруг остановившись, как вкопанная, замолкает, тупит взгляды. Ведьма-то дрожит вся, как осиновый лист. Глядит в страхе на рассвирепевшую громаду. Онемела от страха, не дышит.
Кто-то хрипло из задних рядов рявкает:
— Губить нас пришла, стерва? Кровь нашу пить?
Но и осёкся. Молодайка-барышня, дрожа, плача и прижимая ребёнка, шепчет в трепете, безнадёжно и глухо:
— Куда ж мне теперь? Я сирота… И ещё ребёнок… Я не виновата!.. Теперь хоть убивайте — мне всё равно… Чем я буду жить. И моя мать-старуха? Отвернулись от меня… все… муж… что приезжал сюда… бросил… Обобрал и… бросил… мать прокляла, выгнала. Я не виновата. Примите меня к себе, землячки мои… Я буду работать с вами. Или… или убейте меня тут же… мне всё равно.
Дрогает громада. Гудит уже в один голос:
— Зачем убивать? Мы не звери какие.
А в жёлтом зное льётся раскатистый весёлый грохот:
— Ну и дьяволы эти наши бабы! Наврут с три короба, а ты разбирай, верь! Какая ж, скажем, Зинка — контрыволюция? В чём душа держится. Куды ей губить нашего брата — она сама на ладан дышит.
А Зина дрожит — не то от радости, не то от жути.
— Вот… ребёночек… — глотает она солёные слёзы. — Родненькие мои… ребёночек-то — мой!
Мальчик уакает, барахтается в кружевных пеленах.
— Вот грех-то! — сокрушаются бородачи. — Мы знаем, сердешная, что твой. Да глупы бабы шалтают разные глупости, будто антихрист это народился.
И бородачи, улыбаясь, тянутся к мальчику корузными руками.
— Красавчик-то какой, чистый ангелок!
— А оратель-то твой, зныть, махни-дралы?.. — сокрушались бабы. — Ах, грехи… Сказано, оратель, ну, добра не жди.
Кто-то из баб всхлипывает.
В жёлтом зное голубой ветер лениво колеблет ароматы сухих цветов и трав, перешёптывается с надомутным камышом, будто говорит: "Какое мне дело, люди, до ваших горестей, смеха и слёз?”
1920 г.
Юрий Самарин С ПРИВЕТОМ ОТ СОРОКИНА!
Несколько лет назад мне на рецензию попала рукопись двух молоденьких девушек, сочинивших в соавторстве повесть. Повесть самая незатейливая. Сквозь прозрачные образы двух героинь угадывались авторши. Героини путешествовали в каком-то фантастическом, сбившемся с реальных рельсов поезде, а на пути им встречались всякие люди, как раз и ставшие главными объектами изображения. Солдат-дембель, тетка-продавщица, студент, новый русский и мы с тобой, дорогой читатель, вполне могли оказаться там, среди обычной дорожной публики. Мало ли подобных характерных и бытовых зарисовочек знает русская литература? Какие только типажи — и смешные, и глупые — не встречались на ее страницах. И стоит ли вообще — о повестушке никому не интересных, начинающих девчонок? Но всё дело в том, что лично для меня именно в тот момент, со страниц неумелой прозы выглянуло явление, которое тогда казалось — исключением, а сейчас — правилом.
Что за жуткие рожи были попутчики наших героинь! Что за ничтожества! Что за нелепые разговоры они вели, обнаруживая просто титаническую глупость! Как отвратительны они были нашим героиням! Причем, что именно вызывало такое запредельное отвращение, определить из текста было никак не возможно.
— Где же вы встречали таких людей? — не удержался от вопроса я.
Молодые дарованья отвечали в один голос:
— Представляете, мы всё пишем с натуры. Эти люди — такие и есть!
Тот взгляд на мир, взгляд, способный видеть людей такими уродливыми внешне и внутренне, запомнился как душевный ожог...
Однако те две девчонки имели довольно острый литературный нюх. Так ли еще впоследствии обожгут нас, патриархальных, наивных читателей, законодатели постперестроечной литературной моды Пелевин с Сорокиным. Шокирующие сюжеты, густая патология, отвязанный сленг, мат — всего нахлебались мы вдосталь. Удивленная оторопь (так, оказывается, тоже можно!) прошла. Колебатели основ сотворили свое дело и могут быть спокойно погребены в литературном архиве. Они могут уходить, но нечто, растиражированное эпатирующими произведениями, уходить не пожелает. Это нечто — НЕНАВИСТЬ. Ее зловонными миазмами пропитаны бесчисленные страницы отнюдь не только криминального чтива. Писатели и не заметили, как проповедуя правду-матку, в пылу дарованных свобод, очутились в леденящем мире взаимного отвращения, где герои — не люди, а какие-то грязные, ничтожные, вонючие монстры. Заранее прошу прощения за объемную цитату, но она весьма красноречива: "...один дотошный, совсем молодой милиционер... нашел школу Ивана Ивановича и узнал, что тот был химиком. На его счастье, новый химик только что вернулся из отпуска и сидел в кабинете химии, думая, где бы найти другую работу. Его тошнило в школе, дети — сволочи, деньги — копейки, директор — трус и хам. Он-то и сказал милиционеру, что Иван Иванович бомбами интересовался... Милиционер очень хотел славы, подвига. Он записал всё в блокнот. Он думал, что у Ивана Ивановича могло быть потайное место, о котором никто не знает, а он узнает... Он пошел за девчонкой... Та привела его в какой-то подвал, где кучковались наркоманы... Когда милиционер тихонько покидал подвал... напоролся на ржавый костыль, заорал как резанный, был компанией схвачен, не так понят, побит, ребята вкололи ему дозу без ума и тихо смотались...
