Итоги Итоги - Итоги № 11 (2013)
Чаще всего не важно, кто играет маньяка, который вполне может скрываться под маской, как в «Пятнице, 13-е» и «Криках», или под уродливым гримом, как в «Кошмаре на улице Вязов». Но в «Маньяке» главный герой — это, собственно, и есть сюжет. Элайджа Вуд для многих достаточно неожиданный выбор на такую роль, поскольку за ним продолжает тянуться шлейф роли героического хоббита. Но он уже играл и маньяка-убийцу в «Городе грехов» и пакостника, манипулирующего чужой судьбой, в «Вечном сиянии чистого разума». Роль Фрэнка, безумного владельца магазина манекенов, его привлекла, конечно, не монотонным сюжетом, а тем, что режиссер Франк Халфун захотел показать все происходящее глазами маньяка. Поэтому герой Элайджи Вуда не так-то часто виден в кадре — разве что в отражениях. И это, безусловно, умный ход. Зритель становится соучастником героя, поневоле вникающим в его психологию. А фильм категории В превращается во вполне авторское упражнение в жанре.
Оборотни с алебардами / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
Оборотни с алебардами
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
Вышла в свет книга «Московский городовой, или Очерки уличной жизни Москвы» Владимира Руги и Андрея Кокорева
«Московского городового» вряд ли можно назвать бестселлером из-за скромного тиража: всего-то 1500 экземпляров. Но статус интеллектуального хита, несмотря на немалую цену минимум в 494 рубля, ему гарантирован. Прежде всего потому, что так называемая история повседневности вкупе с краеведением сегодня у издателя в почете. А «Московский городовой» написан как раз на стыке того и другого.
Но дело, разумеется, не только в этом. «Московский городовой», как и все книги серии «Повседневная жизнь Москвы», запредельно далек от назойливого, скучного и вульгарного исторического околонаучпопа, которым забиты полки книжных супермаркетов. При очень большом желании здесь можно углядеть адаптацию идей школы «Анналов» — с полагающимся по жанру отказом от трех китов академизма: событийности, биографичности и беспроблемности.
В центре истории не событие, а проблема. Читатель «Московского городового» оказывается перед увлекательной загадкой: какую роль играла полиция в Российской империи и чем эта роль отличается от сегодняшней? Чтобы это выяснить, придется влезть в полицейский мундир и пожить жизнью «буфелей» и «макарок» (исторические прозвища стражей порядка в Российской империи). То есть посидеть в номерной будке, постоять живой статуей с алебардой (алебарды московская полиция носила вплоть до 1880-х), поменять это оружие на еще более притчевую шашку-«селедку», вызывая сочувственные ухмылки у проходящих обывателей. Разогнать сходку воров-карманников возле знаменитого грота «Руины», что в Александровском саду, накрыть штаб-квартиру бомбистов в 1905-м и... выпив лишнего, быть доставленным в полном обмундировании к порогу университета буйными студентами, которых надлежало самому туда препроводить.
Но этого, пожалуй, недостаточно. Сущность российских правоохранителей все-таки непостижима. И у читателя возникнет больше вопросов, чем ответов. Скажем, об отношениях высших полицейских чинов и революционных интеллигентов.
Например, не кто иной, как московский обер-полицмейстер И. Д. Лужин, выправил вольнодумцу Герцену загранпаспорт, чтобы тот мог выехать за границу. Тем не менее Герцен в своем «Колоколе» называет Лужина «доносчиком». При этом сестра Лужина Марья Дмитриевна Ховрина устраивает литературные вечера, которые посещают Белинский, Станкевич, Хомяков, Гоголь... и сам господин обер-полицмейстер. Похоже, литераторы не воспринимали его в качестве надзирателя. Какие уж тут «мундиры голубые, и ты, им преданный народ». Так и остается неясным, кому Лужин мог доносить. Самому себе? Прямо и непосредственно государю императору? Одним словом, высокие отношения...
Но то начальник московских сил правопорядка. А обычный городовой на заявление, к примеру, об изнасиловании мог ответить так: «Требуете, чтобы полиция была нянькою... Уж если сам по себе человек хорош, так и не случится с ним такого казуса, а о дряни-то и беспокоиться нечего».
Пока читаешь, крепнет ощущение, что за век с лишним не изменилось ровным счетом ничего. Разве что в речах полицейских чинов поубавилось литературности. А обер-полицмейстерские кучера, пугавшие обывателя богатырским ревом: «Эй! Гей! Пади! Берегись!», — нынче перешли на крякалки и мигалки.
Отшельник / Искусство и культура / Художественный дневник / Память
Отшельник
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Память
Воспоминание о Борисе Васильеве
…Я вхожу в калитку, а навстречу — от крыльца, по расчищенной узкой дорожке — улыбающаяся Зоря Альбертовна, Зоренька, с удивительно родным лицом, хранительница семьи и дома, многолетний друг и любимая женщина Отшельника («...Я иду по минному полю нашей жизни за Зориной спиной. И я — счастлив. Я безмерно счастлив, потому что иду за своей любовью. Шаг в шаг»). Вслед за ней, «шаг в шаг», вырисовывается на крыльце и сам Отшельник — Борис Львович Васильев, в ватнике, в вязаной шапочке — ни дать ни взять работяга-пенсионер сельского масштаба, а не потомственный интеллигент, военная косточка, известный всей стране писатель.
В книге «Век необычайный» Отшельник писал: «...Мне и вправду выпал счастливый билет. Я не умер от тифа в 34-м, не погиб в окружении в 41-м, парашют мой раскрылся на всех моих семи десантных прыжках, а в последнем — боевом, под Вязьмой, в марте 43-го — я нарвался на минную растяжку, но на теле не оказалось даже царапины».
Но вот февраль, Масленица. От предложения Сергея Александровича Филатова поздравить Васильевых с очередной годовщиной свадьбы не отказалась, конечно. С утра напекла большую стопку блинов, с этим грузом водрузилась на заднее сиденье машины рядом с Даниилом Александровичем Граниным, который давно хотел повидаться с Васильевым, да все случай не выпадал.
— Ну и как тебе живется в такой глуши? — интересуется Даниил Александрович после первых двух рюмок, время от времени чуть насмешливо — видимо, по праву возрастного превосходства в пять лет — поглядывая на хозяина.
— Зоря, как нам тут живется? По-моему, неплохо живется. Главное, работается здесь хорошо, в Москве это невозможно, а тут тишина, — оживленно отвечает хозяин и тянется к своей крошечной, с наперсток, отпитой наполовину рюмке.
— Так ты что ж — так безвылазно здесь и сидишь? — подначивая хозяина, продолжает гость. — И никуда ни ногой?
— Да почему же? В Москве редко бываю, а тут, в Солнечногорске...
— И что — помнят, приглашают? — не унимается насмешливый Гранин.
— И помнят, и приглашают, — не поддается Васильев. — Вот недавно в школе выступал.
— Так теперь же книг никто не читает, они тебя разве что по фильмам знают, если, конечно, смотрели.
— Да нет, они читают. И вопросы хорошие задают, — стойко держится хозяин.
— Им эти вопросы небось учительница перед твоим приходом раздала!
— Ну не знаю, мне кажется, им со мной интересно было, а мне с ними. Они меня поблагодарили.
Васильев замолкает, поглядывая через плечо Гранина на заснеженные яблони в саду.
Гранин доволен: переиграл-переговорил собрата, и его раскрасневшееся лицо обретает по-мальчишески озорное выражение.
Темнеет. Прощаемся. Борис Львович выносит со второго этажа новенький пятитомник, протягивает Даниилу Александровичу.
— Ты хоть подписал, не забыл? — посмеивается Гранин, забирая под мышку увесистый дар.
Едем обратно в полной темноте. И мне на память приходят строки Бориса Васильева из его воспоминаний «Век необычайный»: «...Я буду лежать, закинув руки за голову, смотреть на далекие звезды и ощупывать свою жизнь, ища в ней вывихи и переломы, старые ссадины и свежие синяки, затянувшиеся шрамы и незаживающие язвы.
Я еду с ярмарки. Помашите мне вслед...»
И я машу ему вслед, машу... машу... машу...
Чудачники / Искусство и культура / Художественный дневник / Театр
Чудачники
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Театр
«Чудаки» Максима Горького в Театре Маяковского
