Газета День Литературы - Газета День Литературы # 107 (2005 7)
К счастью, сам автор прекрасно понимает сложность своего писательского будущего. Вот и вторую книгу он начинает, как пьесу, и заканчивает, как пьесу. Первый акт и третий акт — этакие сцены из пьесы абсурда. Продолжение Ионеско и Беккета, но с определенным политическим подтекстом. Не загоняют ли его заранее в клише радикального политического писателя, разоблачающего Россию? Не получится ли, что, уйдя от описания реального быта больных детей, он придет к дешевым политическим антисоветским агиткам? Надеюсь, талант вывезет. Читали же "Скотный двор" Оруэлла как антисоветскую агитку. Время прошло. Теперь этот же "Скотный двор" скорее читают как пародию на порядки в США. То же самое с "Носорогами" Ионеско. Звучит, как осуждение любого неправедного режима. Рубен Гальего силен в передаче правды отношений между больными подростками. Но намного ли лучше чувствуют себя сейчас такие же больные дети в Испании, Португалии и других странах Европы? Хорошо бы ему нынче поездить по подобным детским домам Испании. Может быть, дети миллионеров, переболевшие ДЦП, окружены постоянным вниманием пяти-шести человек из обслуги. Но даже в гораздо более комфортных, чем российские, детских домах США остается немало схожих трагических проблем. Так что же такое — книги Гальего: описание жизни и психологии больных детей, или же демонстрация современного русского ГУЛАГа? В конце концов, в книге Кена Кизи "Пролетая над гнездом кукушки" действие происходит не в советском обществе. И таких книг немало написано в США, в любой стране мира.
Я не считаю драматургические попытки в книге "Я сижу на берегу" большой творческой удачей автора. Всё-таки, серединная часть книги намного сильнее. Но понимаю неизбежность и необходимость этих попыток выхода из мира страшных документальных описаний. Автору нужны новые сверхзадачи, новые дерзкие замыслы. Сериал ужастиков про больных детей, к счастью, не его стиль. Вторая часть книги, тоже более условная, чем первая книга "Белое на черном", явно удалась автору. Два героя — Рубен и вполне условный Миша, сосед по комнате, очень умный и очень больной, с которым они вместе пытаются выжить. Они должны быть злыми, ибо им противостоит мир взрослых здоровых людей, которые понимают их никчемность и их ненужность. А взрослые, какими бы они ни были заботливыми и внимательными, всё равно им чужие, всё равно никогда не поймут их, поэтому их можно только использовать. Так Рубен использует доктора и нянечек, так Миша использует тетю Клаву. Естественно, у героя книги Миши есть жизненный прототип, но он явно обобщенный герой. Здесь драматургия сюжета даже более удачна, чем в первом и третьем актах. Здесь есть что играть актерам. Есть и напряженность действия, есть и правда характера, есть и правда жизни. Есть мир больных детей, всегда в любом обществе противостоящий миру здоровых взрослых.
Миша говорит:
" — Знаешь, что я думаю, Рубен? Если копнуть совсем глубоко, глубже, чем сможем понять мы с тобой, то все люди на свете добрые, там, внутри, все добрые, и ты, и я, и нянечки, и врачи, и психохроники. Но нам от этого никакого проку нет".
Думаю, когда Рубен Гальего стал записывать свои первые ощущения о пережитом, он не приговор стремился вынести стране ли, обществу ли, конкретной системе воспитания и здравоохранения. Или же самим непосредственным директорам детдомов, воспитателям и нянечкам. Он пытался понять свое место в мире и место таких же, как он, детей. "Мучают их родители, учат. А зачем их учить? Только время переводить…" Мир больного ребенка, оставленного родителями, — поневоле весьма рациональный и эгоистический мир. Как добраться до туалета. Как лечь на кровать. Как научиться есть. Как передвигаться. И еще тысячи таких "как". И никакая самая добрая нянечка не поможет ежесекундно. Её ведь тоже надо вызвать. И самое главное, как не попасть в дурдом, где шансов на выживание уже совсем не остается.
Не случайно о дурдоме в книге Рубена Гальего лишь страшные легенды. Нагромождение ужасов, услышанных от людей, побывавших там. К счастью, сам автор там не бывал. "В психоневрологический интернат, то есть дурдом, отправляли самых-самых плохих..." С безнадежными характеристиками. Очевидно, дурдомом в детских домах пугали и ныне пугают воспитатели и нянечки, добиваясь послушания. Очевидно, и на самом деле бывали случаи, когда в дурдом отправляли не только психически больных, но и неисправимых детей с безнадежными характеристиками. Но кто и где определит эту границу, в каком закрытом или открытом обществе нет проблемы этих самых дурдомов?
Еще с первой книги мы помним мечту героя попасть в Новочеркасский дом не только престарелых, но и инвалидов. Вот за эту мечту — чтобы всех больных ДЦП, оставленных родителями в детских домах, с достижением возраста отправляли не в дома престарелых — умирать, а в дома инвалидов — чтобы жить — и стоит побороться нам всем в нашем нынешнем обществе. За это, может быть, надо сказать главное спасибо автору книг.
"Я — счастливый человек. Мне повезло. Я живу в Новочеркасском доме для престарелых и инвалидов. Когда я был маленьким, мне не повезло очень сильно. Церебральный паралич помешал мне стать таким же, как все. Мои ноги совсем не шевелятся…" Но и этим детям так же хочется любви, хочется достичь чего-то в жизни. Кто начинает ненавидеть мир, начинает злиться на всех, тот быстро умирает. Злом не защитишься — это тоже один из выводов книги. "Пожилая… нянечка смотрит на молодую…: "Ты посмотри на него внимательно. Ни ног, ни рук. И не человек вовсе, даже не полчеловека, а видишь. Тоже друг у него есть. Понимать надо. Друг!"
Этот друг Миша на несколько лет старше Рубена и намного его больнее. Он обречен, и сам это хорошо понимает. Он мечтает о быстрой смерти, ибо у него болят уже все мышцы. И он добивается своего. Уходит из жизни. Его уже не интересуют страсти и волнения внешнего мира. Он готов нарушить любые правила и законы этого мира. Потому что внешний мир — не его мир. Даже мир Рубена, умеющего двигать свою коляску, — чужой для него мир, который надо максимально использовать.
"Инвалид не может быть добрым. Ты — инвалид… Инвалид — это тот, кто не может за собой ухаживать и приносить пользу… (Добрый — тот, от которого всем хорошо. Злой — от которого плохо…) Мы с тобой злые люди. Мы едим чужую еду, заставляем других людей нам помогать. И я более злой, чем ты, потому что моя инвалидность тяжелее…"
Что можно противопоставить этой выработанной годами системе взглядов немощного, но умного инвалида? Если это и ГУЛАГ, о котором пишет влиятельная американская газета, то это ГУЛАГ, расположенный внутри каждого из инвалидов, где бы они ни жили. В тех же США, к примеру.
И в книге своей, к счастью для читателя, Рубен Гальего, когда пишет самую страшную и безнадежную правду, не ополчается на людей, старается найти оправдание даже самому злому санитару, понять и оправдать его. И потому я — за книги Рубена Гальего. Другое дело, что политизированные либеральные круги, в которые он попал, стремятся извлечь из его трагической правды лишь четкие политические дивиденды. И тут уже ложь начинает тянуть за собой ещё большую ложь. Ему говорят, что это книги о советских детских концлагерях, об убивании детей, он отвечает, что это книги надежды и оптимизма, что каждый должен иметь возможность выжить. Ему говорят, что он должен возненавидеть всю жизнь и всех людей из той, оставленной России. Он отвечает, что "те, кто испытывает ненависть, умерли, потому что она не дает возможности выжить. Ненависть непрактична".
Вот уже три года я слежу за творчеством Рубена Гальего и за шумной рекламной кампанией в либеральной прессе. У меня создалось впечатление, что мы с либеральными критиками и журналистами читаем разные книги. Его хотят побыстрее сделать нерусским писателем, но он смело утверждает, живя в Мадриде, что был и остается русским писателем и никаким иным не будет. "Конечно, я пишу по-русски. Практически невозможно переключиться на другой язык. Единственный случай был — Набоков, но он с детства знал английский".
Последнее время акцентируют внимание на том, как Рубен Гальего попал в детский дом для инвалидов. Я бы с удовольствием вообще не задевал эту тему, оставив её для личной жизни писателя и его родственников. Но когда в "Известиях" пишут: "Он родился в 1968 году, с рождения болен ДЦП, советские власти разлучили его с матерью, сказав ей, что он умер. А его сначала отправили в детский дом, а потом в дом престарелых (ему было 15 лет) — умирать…", и эту версию повторяют десятки самых тиражных и влиятельных газет, я вижу здесь нагромождение лжи. Радио "Свобода" добавляет: "Пишет он пока по-русски… Его объявили умершим, из Кремлевских больниц…"
Так получилось, что я был знаком с его матерью Авророй Гальего в годы её и моей молодости. Она в начале семидесятых какое-то время жила в одной комнате в студенческом общежитии с моей сестрой, поэтессой Еленой Сойни. Насколько я помню, венесуэлец — отец Рубена, в это время уже отбыл в свои партизанские края на очередную герилью. Ходят слухи, что этим венесуэльцем был знаменитый террорист, в те годы обучавшийся в СССР, а ныне — пожизненно заключенный в американской тюрьме. Аврора была дочерью испанского коммунистического генсека Игнасио Гальего и жила достаточно веселой и насыщенной жизнью знатного иностранца в Советском Союзе. Ей было доступно многое, недоступное нам. Не помню, чтобы, как уверяет "Газета": "После ввода советских войск в Прагу отношения компартии Испании и КПСС сильно осложнились. Аурора Гальего фактически оказалась заложницей Кремля. Во время очередной госпитализации ребенка ей сказали, что сын умер…" По крайней мере, никто не мешал Авроре вскоре уехать обратно в Испанию вместе со своим молодым мужем, комсомольским активистом, лауреатом комсомольских премий за свои очерки — по-моему, в журнале "Дружба народов", Сергеем Юрьененом. Как у нас нередко бывало, именно комсомольские активисты на Западе быстро меняли свою социальную и политическую ориентацию, и вскоре Сергей Юрьенен оказался на радио "Свобода" сначала в Мюнхене, потом в Праге. Но Рубен Гальего родился в 1968 году, и был сдан в детский дом для инвалидов из кремлевской больницы в 1970 году. Зачем надо было нашим доблестным чекистам объявлять ребенка мертвым и не отдавать из больницы Авроре? Что от этого выиграли "ужасные советские власти"? Пусть бы с ребенком-инвалидом и дальше возилась его мама. Глядишь, и Сергей Юрьенен не решился бы взять маму с больным немощным ребенком в жены. Так бы и остался работать, стал бы секретарем ЦК ВЛКСМ… В то время, в начале семидесятых годов, Сергей Юрьенен ещё на "Свободе" не работал, а был вхож в ЦК ВЛКСМ и был перспективным женихом для молодой испанки. Но даже если такой невероятный случай произошел, и в ходе какой-то невероятной чекистской операции потребовалось объявить внука коммунистического генсека умершим, то, наверное, назвали бы его каким-нибудь Иваном Петровым, и под таким зашифрованным именем отправили бы в детдом для инвалидов. Ведь ему было всего полтора года, и был он безнадежно болен ДЦП. Он же во всех детских домах числился Рубеном Давидом Гальего. А в эти дома, отнюдь не закрытые, приезжали и разные комиссии, делегации, выступали актеры. Как вспоминает сам Рубен Гальего, в том числе и испанская актриса. И никто не скрывал всех его данных, даже о его венесуэльском отце. С другой стороны, многие молодые мамы, особенно одиночки, учившиеся и жившие в общежитиях, отдавали своих безнадежно больных детей в детские дома для инвалидов, хотя бы на время учебы, пока нет условий для нормальной жизни. Или, как советовали солидные люди, вполне, может быть, и именитый дед, чтобы не портить личную жизнь молодой и здоровой, обаятельной и красивой женщины. Что это за семейная жизнь с новым возлюбленным и парализованным ребенком? И должны же быть обязательно какие-то документы. Если это "страшные советские власти разлучили ребенка с матерью", то должны же были дать справку о его мнимой смерти. Какая мать, тем более иностранка, поверит словам, не пожелает убедиться? Не верю я такой матери, которой скажут на словах, что её ребенок умер в кремлевской больнице, и она даже не захочет в этом удостовериться. И это же был не 1937 год, а 1970-й, ребенок не мог исчезнуть бесследно. Тем более внук Генерального секретаря компартии Испании. Как бы сложно ни относились наши власти к еврокоммунизму, но ради чего похищать больного, парализованного ребенка? Документы гарантированно должны быть. Если же мать отдала ребенка в интернат или детдом, должен быть и такой документ за подписью матери. И чем больше идет рекламная кампания вокруг его книг, тем вероятнее, что все документы всплывут. Найдутся и чиновники, передававшие Рубена Гальего под собственным именем из кремлевской больницы в детский дом. И почему по "Свободе" об этой "грязной чекистской операции по похищению ребенка" ничего не сообщалось, хотя там до сих пор работает Сергей Юрьенен? Зачем и кому это надо? Ради лишнего пинка по советскому строю? А надо ли это самому автору книг? Не случайно же Рубен Гальего чрезвычайно осторожен в своих ответах назойливым либеральным журналистам.
