Газета День Литературы - Газета День Литературы # 69 (2002 5)
Ляпу эти полгода я не видела.
И вот — весна. Всё цветёт и пахнет.
Я поехала на Юго-Запад к Нигеру и в метро встретила "мужа". Он не изменился — всё такой же по-щенячьи хорошенький. Глаза дурашливо блестят, губы виновато и неудержимо растягиваются в улыбку. Плечи подняты — может, удерживают рюкзак, а может, от смущения.
— Кисонька! — громко обрадовался он, блуждая глазами где-то сбоку от меня…
Сидели опять на той же кухне. В комнате бесилась остальная группа. Все бухие. После репетиции. Ляпа пока не очень.
— Ты что будешь? Кофе?
— Давай пиво, морда…
Он обрадовался, с оглушительным хлопком открыл мне "Петровское".
Я сидела и смотрела на своего мужа и всё думала: дурацкий панк. Смешной. Дурной. И смотри-ка ты — муж да ещё и мой. Развестись, что ли?
— Ляпа, давай уже, короче, разведёмся, — пошутила я неуклюже.
— Зачем? — встрепенулся он. — Я тебе надоел?
"Надоел"! Не виделись полгода.
— Ты безразличный, — быстро ответила я и торопливо отпила пиво.
Ляпины глаза приобрели осмысленное выражение. Глаза смотрели не в сторону, а прямо на меня. Он не понял. Я шучу? Да вроде без обычных приколов. Тогда что? Не понял, не понял, не понял. Потом понял.
— Я просто не думал, что у тебя ко мне какой-то интерес может быть…
У меня внутренне челюсть — хрясть на пол! Он "не думал"!!! Ну каково?
— Почему это? — заинтересовалась я.
— Потому что я маленький, глупый, уродливый панк.
Мне стало смешно. Так откровенно напрашиваться на комплименты мог только Ляпа. Ляпа-Шляпа. Он лёгкий и весёлый, но что у него внутри? Только "Дай!.. мне! Дай!… мне! Дай!… мне немного солнца"?
— Я на комплимент не напрашиваюсь, — ответил он, понимая, что переборщил малость. — Может, я, конечно, утрирую, но в общих чертах ведь так и есть.
Пришёл Сэм, шумно порылся в холодильнике. Ушёл.
Ляпа встал за ним, я думала, он уйдёт за Сэмом. И хорошо, меня вообще-то Нигер ждёт. Но Ляпа закрыл дверь в кухню и повернулся ко мне.
— Я люблю тебя, киска.
— Что?
Продираясь через смущение, как через колючую проволоку, сбросив дурашливое выражение, отчего лицо его стало некрасиво-напряжённым, Ляпа приблизился ко мне, тяжело дыша.
— Э… э… Ляпа…
— Хватит уже всякой фигни, — сказал он серьёзно.
И его язык оказался у меня во рту.
* Печатается в сокращении. Книга рассказов выходит в издательстве "Лимбус-пресс"
Жан Бодрийяр РEВОЛЮЦИЯ НEОПРЕДЕЛЁННОСТИ
В апреле этого года Жан Бодрийяр побывал в Москве как фотограф: представил серию своих работ, а также выступил с лекцией о философии фотографии — "Убийство изображения". Разумеется, Бодрийяр-фотограф не пришел на смену социологу или философу. Его собственные работы, по признанию самого Бодрийяра, скорее противоречат его философии фотографии. С другой стороны, возникает впечатление, что Бодрийяр всегда занимался именно фотографией — причем, прежде всего в своих социально-философских работах. Анализ потребления и стратегий желания в 60-70-е ("Система объектов", "Общество потребления") исходил из "проективного мифа, о котором никто не мог сказать, что из него реально получится" (пишет Бодрийяр в 87-м). Эта проекция или антиутопия стала вездесущей действительностью в 80-е, негатив проявился, и по сей день этот миф-фотография подвергается бесконечной репродукции. Общество потребления постоянно воспроизводится.
Представленный здесь текст — две главы из книги "Проницаемость зла" (1990). В течение десятилетия текст дозревал до современности, и теперешнее состояние мира прекрасно описывается через "сверхпроводимость", "орбитальность" и "непредсказуемость", а "операция" и самообоснование "перформатива" уже шагнули далеко вперед в "белоснежную сверхдействительность" и бесконечную самотождественность. Что касается всевозможных крушений, то примеры даже слишком свежи. Ход истории и Бодрийяр — заодно. История показывает, что утопии воплощаются, превращаясь в свою противоположность, антиутопии же воплощаются непременно, по мере того, как сама история становится для нас утопией. По словам Бодрийяра, мы живем в эпоху реализованной утопии, в состоянии "после оргии", после тотальной либерализации, в результате которой все — вещи, люди, общества, события предельно высвободились от самих себя и теперь свободно "флоттируют", парят в орбитальном сферообразном пространстве современности. Симуляция состоит в том, что после оргии нужно делать вид, будто ничего не произошло, будто освобожденным сущностям по-прежнему что-то угрожает — нарушение их прав, экономический кризис, притеснения, вообще какая-либо нехватка, нужда. Но если что-то им и угрожает, то это конечно, не недостаток (как можно подумать, следуя логике эпохи производства), но избыток. Зло, говорит Бодрийяр, это избыток добра. Современная реальность подвергается ликвидации через избыток и переходит в состояние сверхреальности.
Впрочем, ликвидированные таким образом сущности не торопятся уходить, но продолжают оставаться на насиженных местах, сохраняя право на постоянное воспроизводство. Подлинной смерти им не дано именно потому, что им не противостоит никакая негативность. Искусство, политика, общество вовлекаются в состояние вечного умирания. В этом процессе им удается проявить небывалую активность и удивительную жизнеспособность: производительность, оперативность, статистическая точность, эффективность, а также "успешность" покрывают их отсутствие и исчезновение. Чтобы говорить о них, приходится предпринимать своего рода "феноменологию исчезновения" и двигаться на ощупь, словно впотьмах, в этом проницаемом пространстве. Дело в том, что выход за границы, избыток и прозрачность оборачиваются прежде всего избыточным видением, слишком сильным, доходящим до непристойности, приближением, где очертания объектов расплываются и различить можно лишь волны, частицы и фрагменты. Здесь-то и разворачивается процесс умирания, или микрофизика социального.
Об этой медленной, отсроченной смерти Бодрийяр писал в 1976-м — в книге "Символический обмен и смерть". Современности, избегающей смерти и иного, оберегающей себя посредством всевозможных техник — безопапсности, гарантии, сохранения, коррекции, предупреждения, продления — противостоит символический обмен — живое измерение социального. В нем обнаруживается обратный смысл или взаимная связь — словом, соотнесенность со своим пределом, присущая символическому, будь то поэзия или традиционное действие. Бесконечное умирание — это, разумеется, ожидание конца, который все не наступает, да и не может наступить. Человек уже основательно приготовился к концу: привел в соответствие свою историю, подготовил свое тело к совершенному бытию, изучил свою зодиакальную карту, чтобы, так сказать, поближе познакомиться с самим собой, — но конец почему-то все не приходит. Оказывается, событие объявило забастовку, и больше не желает происходить. Да и как ему произойти, если перед ним всегда предусмотрительно движется волна смысла, упреждающего понимания, информации и интерпретации, поглощающая его и рассеивающая. Симуляция события — будь то перестройка и гласность в СССР, война в Персидском заливе или недавние выборы во Франции — свидетельствует о его невозможности. По словам Бодрийяра, история показывает своего рода обратный ход, она как-то странно закругляется в обратную сторону, и событие продолжает отступать, угрожая ввергнуть нас в хаос первоначала. Однако иллюзия конца есть одновременно и иллюзия начала, которое остается невозможным. В этом смысле архаизм, традиционализм или современный экологический миф — это заигрывание с первоначалом, которое по существу непроницаемо. Для сбившегося с пути нет ни конца, ни начала, его путешествие становится туром, а путь совпадает с траекторией орбиты; остается лишь выбирать, по какой циркулировать.
В орбитальном мире оборота и воспроизводства уже нет места ни для иного, ни для другого, там есть лишь воспроизводящая себя самотождественность. Это уже не сартровский ад других, это преисподняя того же самого. Бодрийяр говорит, что современное общество — общество инцестуозное, так как в нем нарушен первичный запрет — запрет на воспроизводство самотождественного. Лишь перед лицом радикально иного, принципиально неравного, общественность становится обществом, а общительность — общением.
