Журнал Русская жизнь - Гоголь 08.04.2009
Косые глаза
В дни празднования юбилея Гоголя – самого влиятельного, пожалуй, писателя в 20-е годы русского ХХ века, – выскажем предположение о том, как одна фраза Гоголя дала Михаилу Булгакову нужную ему краску для изображения неприятеля в братоубийственной Гражданской войне.
В такой войне, как известно, убивают друг друга люди одного или очень близкого этноса. И потому в распоряжении литератора, обратившегося к этой теме, нет того широкого диапазона средств, который всегда к его услугам для передачи чужести неприятеля-чужестранца.
В первой половине 20-х годов М. Булгаков погружен в материал Гражданской войны. Он работает над романом с невероятным для тех лет названием «Белая гвардия» и над серией рассказов о том же – «Китайская история» (1922), «Налет» (1924) и т. п. Он, несомненно, ищет нужную ему подсказку в вышеуказанном смысле. И находит ее – у Гоголя – едва ли не единственного писателя, с текстами которого он в буквальном смысле не расстается и бликами которого буквально полны его сочинения. Даже ключевое слово простенькой, но из-за этого именно слова незабываемой фразы – возгласа несчастного Ивана Бездомного в клинике Стравинского: «Так вот вы какие стеклышки у себя завели!» – подхвачено у Гоголя, в повести о капитане Копейкине: «Избенка, понимаете, мужичья, стеклушкив окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала…».
«Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: „Смотрите, детки, вон скачет татарин!“ Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глазки свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что казаков было тринадцать человек».
Заметим – всего один выделенный нами эпитет передает далекий, не очень-то различимый (непонятно вообще-то, как в «точке» удается различить «узенькие глазки» – тем очевидней их знаковость, символичность) облик неприятеля. И именно благодаря этому эпитету, предполагаем мы, враждебный автору «Белой гвардии» и его любимым героям лагерь петлюровцев получает любопытные физиогномические признаки.
Когда в ранней редакции романа куренной допрашивал подозреваемого в дезертирстве, его «хлопцы ‹…› раскрыв рты, смотрели на сечевика. Жгучее любопытство светилось в щелочках глаз» («В ночь на 3-е число: Из романа „Алый мах“»).
Та же физиогномика в сцене преследования Турбина петлюровцами (в печатной редакции романа): «Лишь только доктор повернулся, изумление выросло в глазах преследователя, и доктору показалось, что это монгольские раскосые глаза. Второй вырвался из-за угла и дергал затвор. На лице первого ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью.
– Тю! – крикнул он. – Бачь, Петро: офицер. – Вид у него при этом был такой, словно он, охотник, при самой дороге увидел зайца«.
Но – заметим! – очи женщин Украины никогда не будут описаны подобным образом (ср. хотя бы во сне Алексея Турбина: «Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме») – речь только о двух станах воюющих мужчин, только о противниках, стоящих лицом к лицу друг к другу и вынужденных для успешности схватки искать враждебное в лицах друг друга.
Во время встречи Петлюры в Городе с колокольным звоном «в черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола…». Хотя Петлюру, по-видимому, встречают трезвоном (а татар, скорее всего, встречали набатом, всполошным звоном) – автор «Белой гвардии» осторожно настаивает на уходящей вглубь веков связи петлюровцев с азиатской, исторически враждебной русским стихией. Потому и описывает он унаследованные от трехсотлетнего ига «широкоскулые» лица со «щелочками» глаз как физиогномически отталкивающие. Кстати, возможно, легкий блик этих «щелочек» брошен и на этнически далекого от петлюровцев Александра Семеновича Рока. Этот персонаж повести «Роковые яйца», погубивший из-за своего невежества и замешанной на «передовой» идеологии самонадеянности множество людей, в том числе свою жену, наделен«маленькими глазками», которые «смотрели на весь мир удивленно и в то же время уверенно».
Гоголевский источник важного эпитета был поддержан атмосферой 10-х годов и первых пореволюционных лет – время формирования главных мотивов творчества Булгакова. Он весьма раздраженно относился к Андрею Белому, но зависимости от него не избежал, что было не раз убедительно показано. К. Мочульский напоминал, что «Аблеухов (герой романа Белого „Петербург“. -М. Ч.) – татарского происхождения: в нем живет темная монгольская стихия; ‹…› древнее, исконное небытие, грозящее поглотить Россию. Но и социализм для Белого тоже „ложь монголизма“ ‹…›. И старая Россия, и новая ее реакция, и революция – во власти темной монгольско-туранской стихии». Оценивая авторскую переработку «Петербурга» (вышедшего первым изданием в 1913 году) в 1922 году – пять лет спустя после Октябрьского переворота, Р. Иванов-Разумник писал, что теперь «вместо адского марева Белый видит в революции правду подлинной Голгофы. Не случайно с конца 1917 года он стал во главе сборников «Скифы». Для него монголизм ‹…› неподвижность, а «скифство» ‹…› категория огня, движение, динамизм, катастрофичность. Между 1913-1922 годами для Белого «революция – монголизм» заменилась – «революция – скифство!».
Булгакова и монголизм, и скифство не прельщали одинаково. Читая в начале 1918 года стихотворение А. Блока «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, / – С раскосыми и жадными очами!», он никак не мог разделить блоковского противостояния буржуазному цивилизованному Западу как уходящей культуре и поверить в способность России «синтезировать великие завоевания „премудрой“ Европы и пламенную героику скифства» (З. Минц). Из строк стихотворения Блока он мог почерпнуть только поддержку для своей художественной интерпретациираскосости как признака враждебности той судьбе, которую он желал бы России.
Совсем не только петлюровцы, а и московский барин может быть увиден в том же азиатском ракурсе – если он готов перейти к войне внутри своего народа (главной вине всех русских, по мысли Булгакова, ясно выраженной в статье 1919 года «Грядущие перспективы»).
В конце 1923 года, вскоре после «Дьяволиады», оказавшейся для автора «тупиковой ветвью» (как сказал В. Шкловский о другом современике), и в разгар доработки «Белой гвардии», Булгаков пишет рассказ «Ханский огонь» (ставший, заметим, одним из первых опытов внеличного, эпического повествования о современности). В центре сюжета – русский дворянин, приехавший инкогнито в красную Москву под видом иностранца. Он посещает тайком свою усадьбу, обращенную в музей. Прототип ее – Архангельское, бывшее имение Юсуповых. Татарское происхождение основателя рода главного персонажа рассказа подчеркнуто фамилией – Тугай-Бег. Примечательно, что Булгаков предполагал в 1929 году воспользоваться для публикации главы из ранней редакции «Мастера и Маргариты» псевдонимом «Тугай» – перекликающимся с хорошо ему известным тюркским происхождением собственной фамилии.
Со стен усадьбы смотрят Тугай-Бег-Ордынские. «Отливая глянцем, ‹…› сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли, родоначальник – повелитель Малой Орды Хан Тугай». Кабинет Тугая запечатан, старый камердинер (теперь хранитель музея), до слез обрадованный барину, открыть ему кабинет, однако, не решается. Автор холодно-беспощадно изображает последнего в роду Тугай-Бега, который, захваченный несбыточной мечтой о скором времени мести, «зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в ермолке». Когда же он понял бесповоротность совершившегося («Не вернется ничего. Все кончено») и решил сжечь свою усадьбу – в его облике еще сильней проступает печать Азии, родство с древними захватчиками: «…взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, ‹…› дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе». Булгаков настойчиво играет одним и тем же «гоголевским» эпитетом (узкие = косые глаза). Добавим сюда же примеры из «Китайской истории»: «Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели…», «В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама», «Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарные венчики…». А также реплика Манюшки из пьесы «Зойкина квартира», обращенная к китайцу: «Что я тебе, контракт подписывала, что ли, косой?».
Для Булгакова не отвоеванное своевременно с оружием в руках – потеряно (напомним слова генерала Чарноты в «Беге»: «Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются»). И запоздалые разрушительные действия законного хозяина усадьбы отбрасывают его в глазах автора рассказа от цивилизованного, дореволюционно-российского, европейского (для Булгакова это – синонимы) – в азиатское, ведущее к хаосу. И, соответственно, отвергаются.
