Вениамин Росин - И здесь граница
Вот он привстал на одно колено, и звонко разорвалась брошенная в окно граната. «А-а-а!» — всплеснулся и замер на высокой ноте истошный вопль.
Боброва точно пружиной подбросило. Он вскочил на ноги (откуда только силы взялись?) и толкнул дверь. Она не подалась. Тогда он, чертыхнувшись, нажал плечом. Крючок соскочил, и дверь распахнулась настежь.
Бобров глубоко вздохнул, будто ныряя под воду, и неуловимым движением передвинул автомат из-за спины вперед. Протрещала очередь, и он бросился внутрь избушки.
Это рассказывать долго, а все произошло буквально в считанные секунды. Я побежал к нему на помощь, но она не потребовалась.
Ефрейтор вышел мне навстречу, и по выражению его лица я понял: нарушители обезврежены.
Что ж, они получили то, что должны были получить. На огонь будем отвечать огнем.
Я с признательностью смотрел на своего друга и товарища, в груди нарастала теплая волна, с удовольствием расцеловал бы его. Но у солдат целоваться не принято, и я молча, но с чувством пожал ему руку выше локтя.
Послышался рокот автомашины. Он нарастал, приближался. Вскоре мы увидели темно-зеленый заставский газик. Подпрыгивая на ухабах и корнях, он мчался по проселку.
Машина еще не успела остановиться, а капитан Пугачевский, распахнув дверцу, уже бросился к нам. Я собрался было обо всем доложить ему, но он и слушать не захотел. Крепко обнял меня, потом Боброва и сказал совсем не по-уставному: «Вижу, вижу, полный порядок в пограничных войсках. Спасибо, ребята, спасибо, дорогие мои!»
Ваня Мельничук (он приехал с начальником заставы) подобрал мою фуражку у колоды и принес ее мне. Взял я ее, видавшую виды, порядком выцветшую, в руки и — поверите ли? — мороз побежал по коже: в тулье дырка от пули.
«Ну, видно, в сорочке ты, Алексей Сапегин, родился. — подумал я. — На волосок от смерти был, а остался в живых…»
Пришелец с той стороны
Вот сижу я с вами, вспоминаю службу на заставе. Многое забылось, померкло, затаилось в уголках памяти. Но и поныне не угасло ощущение тревожной обстановки на границе. Поиск за поиском, засады, связанные с ними переживания.
Не раз и не два приходилось мне схватываться смертным боем с агентами иностранных разведок — шпионами и диверсантами. Малопочтенная эта публика, со всей ответственностью могу сказать, практикует такие ухищрения и комбинации, что только диву даешься. Кажется, нет предела вероломству их и коварству.
Судьба так распорядилась, что к одному такому делу я имел самое непосредственное отношение. История эта, мне кажется, довольно любопытная, и постараюсь рассказать все обстоятельно.
Те двое, которых мы с Бобровым взяли в лесной сторожке, были, нет сомнения, матерыми разведчиками, что называется, птицами большого полета. Они имели при себе портативный радиопередатчик, миниатюрный фотоаппарат, кассеты с микропленкой и иную шпионскую технику, не говоря уже про кучу денег, паспорта и трудовые книжки (разумеется, фальшивые) на разные фамилии. Не забыли снабдить их и ампулами с цианистым калием. Эти «конфетки», как их называют между собой господа лазутчики, были предусмотрительно зашиты в воротники рубашек и предназначались на случай захвата или провала. Но они не воспользовались ими. Вероятно, надеялись отбиться, уйти. Да мы с Бобровым поломали все их планы и расчеты.
И тогда я считал, и сейчас того же мнения, что особого героизма не проявил и подвигов за мной не числится. Но высшее начальство, видимо, думало иначе, потому что мне за ту операцию дали в порядке поощрения краткосрочный, как говорят в армии, отпуск.
Когда мне объявили об этом, я почувствовал себя просто на седьмом небе. Побывка! Большое это поощрение для солдата.
Родные, увидев меня, сами понимаете, несказанно обрадовались. Поцелуям, радостным слезам и объятиям не было конца. Что ни говори — пограничник, чуть ли не героическая личность!
Тяжеловато жилось после войны, но мне отвели самую мягкую постель, в тарелку подкладывали самые сладкие куски. Не знали, куда посадить, чем еще угостить.
Но вот схлынули первые восторги, все рассказано-пересказано, и я решил пройтись по селу. Тщательно побрился, наодеколонился, подшил свежий подворотничок и при полном, что называется, параде вышел на деревенскую, поросшую, как обычно бывает, подорожником и спорышей улицу.
Походил, посмотрел, послушал — и до того горько стало на сердце, что в пору завыть. И раньше знал я из писем, что редкую семью не задела война, что во многие дома пришли скорбные «похоронки».
Но сейчас своими глазами увидел осиротевших, потерявших отцов ребятишек, доверчиво льнущих к каждому мужчине, увидел молодых, рано поблекших вдов, выполнявших натруженными руками такую тяжелую крестьянскую работу, что и не всякому мужику по плечу.
Встретился с друзьями детства и юности, с кем когда-то учился в школе, ездил в ночное, работал прицепщиком на тракторе, мастерил самодельные радиоприемники…
Встретился, а лучше бы и не встречаться. Говорил я с ними, отводя глаза в сторону, замирая от жалости, делая вид, что не замечаю костылей и зашпиленных булавками штанин, не вижу култышек вместо рук, лиц, обезображенных шрамами, ожогами.
Рядом с ними почему-то чувствовал себя неловко, скованно. Будто уличили меня в чем-то постыдном, недостойном, словно виноват был, что не убили меня на фронте, что целы у меня руки и ноги, что сам я такой рослый, здоровый и крепкий.
Никто в селе наверняка так не думал, но мне казалось, что в глазах у всех тех многочисленных вдов и сирот, калек и инвалидов застыл немой укор.
Но не будешь же всем и каждому доказывать и объяснять, что я не выбирал, где служить, что в свое время рвался на фронт, да и на границе не санаторий и не дом отдыха, там тоже стреляют и гибнут солдаты…
Такие вот мысли одолевали меня в те дни. Другой, может, махнул бы рукой на те размышления и укоры совести, но я счел за лучшее отсиживаться дома, как можно реже показываться на людях.
И теперь, много лет спустя, могу признаться, что почувствовал некоторое облегчение, когда срок отпуска подошел к концу, настала пора уезжать.
…Вернулся на родную заставу. Поздоровался с ребятами, доложил начальнику про возвращение и со всех ног, бегом к своему Кубику.
Если б вы видели, как он меня встретил! Обычно спокойный, выдержанный, он извивался всем своим туловищем, тыкался холодным влажным носом в руку, лизал пальцы.
«Ну успокойся, успокойся!» — уговаривал я, растроганный столь искренней преданностью.
Кубик не сводил с меня светло-коричневых глаз и в них стояла тревога: «Не оставишь меня снова, хозяин, не уедешь? Конечно, никто меня не обижал, Мельничук исправно кормил и поил, но все же без тебя было очень тоскливо…»
Я чесал у него за ухом (он любит это) и рассказывал про отпуск. Кубик внимательно слушал и, хотя не понимал моих слов, но по интонации голоса хорошо распознавал, что говорю я о чем-то ласковом, душевном, приятном.
Собаки очень ценят ласку и внимание, как, впрочем, и люди, и платят за них сторицей. Вместе с тем, поверьте моему опыту, остро чувствуют неискренность и фальшь.
Приходилось видеть инструкторов, которые вроде бы и не обижают своих овчарок, а вот на ласку скупились. Лишний раз не погладят, не дадут лакомства, не поиграют в свободное время. Отношения строго официальные, черствые и холодные. Дружбы нет. Где уж тут быть подлинному контакту, когда собака понимает хозяина с полуслова, угадывает его желания по выражению лица, по едва сдвинутым бровям…
То, о чем я говорю, далеко не пустяк, как может показаться на первый взгляд. В работе, в службе, уверяю вас, это крайне важно.
«Собирайся, Кубик, — сказал я и взял щетку. — Выкупаю тебя, почищу. Ведь я точно знаю, что не давался ты Мельничуку в руки».
И вот мы на берегу пруда. Кубик уже успел окунуться и, подбежав, отряхнулся, обдав меня брызгами.
Я притворно нахмурился. «Дисциплинка, вижу, у тебя ослабла, — укоризненно говорю. — Сам в иле вывозился и еще хозяина своего забрызгал».
Кубик виновато отвел глаза, смиренно опустил голову. Будто хотел сказать: «Прости, я же нечаянно…» Стало жаль его. «Ну ладно, прощаю», — произнес я.
Этих слов было достаточно. Он мгновенно преобразился и закружил вокруг меня.
Тихо. Над нами склонилась остролистая красавица верба. Не шевельнется ни один листок. В воде отражаются застывшие в голубом небе кучевые облака, плавает веточка, а по ней ползет, ищет спасения какой-то жучок…
Мимо нас медленно бредут, возвращаясь с пастбища, колхозные коровы. Увидев Кубика, на минуту сбиваются в кучу, смотрят на него большими круглыми глазами. В них — покорность и грусть.
Тихо и спокойно у меня на душе. Ни о чем не хочется думать — просто любоваться картиной мирной жизни.
На заставе ждала новость: выходные для личного состава отменены, старшина, собравшийся в отпуск, оставлен до особого распоряжения.
