Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2001)
Спустя сто восемьдесят лет после рождения Достоевского о нем можно сказать словами Николая I о Пушкине (“умнейший человек России”) или отнести к нему рассуждение Гоголя о передовом человеке: “Передовыми людьми можно назвать только тех, которые именно видят все то, что видят другие (все другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят все то, чего не видят другие”. Действительно, творческий опыт Достоевского, основанный на глубинном христианском человековедении, а не на абсолютизации каких бы то ни было относительных ценностей, ускользающих иллюзий прогресса или отдельных идей, оказывается гораздо глубже, шире и богаче наших собственных представлений о самих себе и должен, казалось бы, служить мерилом качественной оценки нынешних и достоверного предсказания грядущих общественно-исторических процессов. Однако на самом деле он в лучшем случае воспринимается лишь отвлеченно и словесно, а чаще всего проходит мимо сознания, не укладывается в него, выталкивается им, что характеризует нас с не совсем умной и передовой стороны. До сих пор остается невостребованным знание писателя о “внутреннем” человеке, о той реальной психологии людей, которая, подобно течению реки, способна снести, иначе говоря, скорректировать, снизить, исказить и в конечном итоге погубить “внешние” идеи, самые благородные помыслы (по известному изречению, хотели как лучше, а получается как всегда) или расстроить самые передовые математические расчеты (в политике, экономике, науке, обыденной жизни и в других областях).
В предлагаемой вниманию читателя статье, в основе которой тематика и отдельные извлечения из моей книги “Непрочитанный Чаадаев, неуслышанный Достоевский (христианская мысль и современное сознание)” (М., “Academia”, 2000 г.), речь идет об этом опережающем знании писателя, делающем его принципиальным собеседником и совопросником XXI века и, к сожалению, не учитываемом многими сегодняшними “передовыми” “революционными” деятелями в их рассуждениях о прогрессе, цивилизованном обществе, всеобщем мире, новом мышлении, научном знании, правах человека и т. д. и т. п.
Достоевский занимает уникальное место по всеохватывающей проникновенности и мощной силе провидческой мысли, хотя иногда приходится слышать высказывания, будто пророчества писателя носили относительный характер, что ему, дескать, и присниться не могли газовые камеры, концентрационные лагеря, массовые истребления людей и иные ужасы тоталитарных режимов. Да в том-то и дело, что “снились”. В черновых рукописях “Подростка” есть такой план “фантастической поэмы-романа: будущее общество, коммуна, восстание в Париже, 200 миллионов голов, страшные язвы, разврат, истребление искусств, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие, смерть”. В любом случае важнее не цифры и формы (хотя и они, как видим, указывались), а сам принцип закономерного перерастания утопии в геноцид, сокровенной метаморфозы гуманистических идей, таинственного перерождения любви к человечеству в ненависть к нему. Философская, публицистическая и художественная логика Достоевского остается до сих пор незаменимой проверкой для всяких, казалось бы, добрых идей, которые через неожиданные преобразования могут принести непредвиденное зло.
Нельзя не относиться, например, с глубоким почтением к постоянным обращениям многочисленных гуманистов, громко напоминающих о неотвратимом сползании современного мира в бездну экономических катаклизмов и ядерного апокалипсиса и настойчиво призывающих всех людей наконец-то облагородиться, остановиться в безудержной гонке вооружений и самоубийственном загрязнении окружающей среды, соединить усилия народов в деле упрочения незыблемого мира.
Один из таких уважаемых борцов за сохранение жизни на земле, кстати, особо почитавший автора “Бесов”, проницательно подчеркивал пророческую вездесущность его “фантастического реализма”: “Литература, которая обозначается словом “Достоевский”, все время впереди дожидается: вышли куда-то, пришли, а он уже здесь, Достоевский. Все время обнаруживаем, что он уже рассказал об этом...” Воистину так. Исходя из проникновенного исследования природы человека, тайно питающей плоды его истории, писатель, подобно гениальному шахматисту, далеко вперед просчитывал ходы развития разных идей и общественных процессов. Уж не считаете ли вы, как бы спрашивает он добросклонных защитников земного шара, что “новое мышление” можно по мановению волшебной палочки достать из кармана или учредить каким-либо декретом? И с чего вы вообще вообразили, задает он вопрос устами одного из своих героев, что человеку непременно надо благоразумно-выгодного хотения? Ему нужно самостоятельного хотения, которое может вылиться, например, в желание сладострастно покуражиться на краю гибельной бездны или в стремление утвердить как единственно верный свой вариант спасения человечества, что непременно вызовет зависть, раздоры, соперничество за лучшее понимание и монопольное возглавление “общего дела” и ускорит в конечном итоге падение в пропасть.
Если же перенести внимание на сферу товарно-денежных отношений и свободного рынка, который сейчас видится многим панацеей от всех бед и прежде всего прямым путем к удовлетворению не только насущных, но и иных, бесконечно разветвляющихся и утончающихся материальных потребностей, то и здесь приходится отвечать на опережающие вопросы Достоевского, во всяком случае учитывать их. Писатель считал, что полное и скорое утоление таких потребностей еще сильнее приковывает человека, незаметно для него самого, к узкой сфере умножения сугубо гедонистических форм существования, к культивированию многосторонних насладительных ощущений и связанных с ними бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Все это, в свою очередь, способствует в виде обратного эффекта нескончаемому наращиванию непросветленных материальных потребностей, беспрестанно насыщаемых разнородными вещами, что делает человека пленником собственных ощущений.
По Достоевскому, такой цикл не безобиден для нравственного состояния личности, поскольку утончает чувственный эгоизм человека, делает его неспособным к жертвенной любви, потворствует формированию разъединяющего людей гедонистического жизнепонимания. “И не дивно, что вместо свободы впали в рабство, — говорит один из героев “Братьев Карамазовых”, — а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали, напротив, в отъединение и уединение... А потому в мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесконечные потребности свои, которые сам же навыдумывал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше”.
А вот и еще одна важная сторона сегодняшней жизни, где снова нам навстречу “выходит” Достоевский. Трудно переоценить те крайне важные усилия и первые шаги, которые направлены сейчас на преодоление юридического нигилизма, на закрепление гарантий прав человека и построение правового государства. И вместе с тем нельзя не задуматься над резкими словами писателя о несвятых святынях, под которыми он подразумевал нередко не совпадающую с подлинной формальную справедливость юридических отношений. Как и Пушкин, считавший, что “закон — дерево”, Достоевский полагал, что без органической веры в высшую смысловую справедливость бытия, которая “есть везде и всегда единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни”, любые юридические теории и гуманистические идеи расползаются, как тесто, и теряют духовную разумность, готовы к перерождению и вымиранию. “Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?”
Думается, без ответов на подобные вопросы, связанные с наполнением “закона” “благодатью”, а повседневной жизни — отблеском абсолютного смысла, невозможно объяснить такие парадоксы, когда, например, крайняя демократия порождает и крайний деспотизм (отмеченная еще Платоном закономерность), когда высшие достижения культуры уживаются с самыми низменными проявлениями фашизма и расизма, а научно-технический прогресс сопровождается духовно-нравственным распадом.
1
В русле размышлений Достоевского находится данное полтора столетия назад Ю. Ф. Самариным и достаточно оригинальное определение революции как рационализма в действии, как формально правильного силлогизма, как абсолютной догмы, приговаривающей к смерти все, что с ней не сходится (сначала с помощью книг и журналов, а затем — штыков, топоров и вил). Конечно же, с тех пор информационные технологии и орудия практического осуществления формально правильных силлогизмов и абсолютных догм несказанно усовершенствовались (недавние бомбардировки Югославии лишь один из многочисленных примеров), но неизменными остаются сама схема и суть революционного рационализма. К его “невидимым” драматическим последствиям относится безоглядное отторжение всего, что составляет качественное содержание душевно-духовного состояния людей и что не вмещается в прокрустово ложе экономических силлогизмов, в догмы материалистических объяснений жизни, в образы овеществляющих и сниженных представлений о человеке.
