Сергей Кара-Мурза - Евроцентризм – эдипов комплекс интеллигенции
Таким образом, в рамках евроцентризма русским отказано в обладании некоторыми врожденными, якобы биологически присущими человеку свойствами (кстати, сегодня по-новому видится и полемика вокруг книг Гроссмана и его обвинения в адрес русского народа, «утратившего» категорию свободы). В действительности речь все время идет не о свободе, а о «мифе свободы» — одном из важных компонентов евроцентризма как идеологии.
Вообще идея свободы в ее нынешнем западном понимании сложилась недавно, лишь в буржуазном обществе. Категория свободы, возникшая одновременно с наукой и на научном менталитете основанная, — одна из ключевых категорий всех концепций индустриального общества (в том числе социал-демократии и марксизма). Она представляется идеологией как вечная категория, имманентно присущая человеку. Но представление европейца Средневековья о человеке и обществе базировалось прежде всего на категориях справедливости, веры, чести, верности. Филогенетически присущая человеку потребность свободы имеет совершенно иную природу, чем идея свободы якобинцев или Джефферсона. Кстати, вся история России показывает, что присущее нашей культуре «свободолюбие Разина» всегда имело здесь глубокие корни, о чем говорит, например, такое специфическое и крупномасштабное явление, как казачество.
В какой же свободе нуждался западный капитализм? Прежде всего, в свободе от человека. Экономика свободного рынка рабочей силы потребовала полного освобождения человека от традиционных культурных норм и структур, превращения личности в атом человечества. Прежде всего, речь шла о свободе человека от связывающих его структур старого аграрного общества: патриархальной семьи, церкви, привязанности к земле и родной деревне. Буржуазному обществу, индустриальной цивилизации был нужен человек-атом, свободно передвигающийся и вступающий в свободные отношения купли-продажи на рынке рабочей силы. Быстрее и проще всего проблему освобождения человека решили в Англии, силой согнав крестьян с земли и пустив их по миру (на фабрики).
Кстати, такая атомизация людей и превращение каждого человека в свободного предпринимателя вовсе не является обязательным условием эффективного капитализма. Это — специфическая культурная особенность Запада, которую вовсе не обязательно имитировать. По выражению Мичио Моришима в книге, посвященной культурным основаниям капитализма в Японии («Капитализм и конфуцианство». 1987), в этом обществе «капиталистический рынок труда — лишь современная форма выражения „рынка верности“ [9, с.67]. Экономические отношения видятся не в терминах механистической политэкономии Запада, а в категориях традиционного общества.
Американский антрополог Салинс пишет об этой совершенно необычной свободе «продавать себя»:
«Полностью рыночная система относится к историческому периоду, когда человек стал свободным для отчуждения своей власти за сходную цену, что некоторые вынуждены делать поскольку не имеют средств производства для независимой реализации того, чем они обладают. Это — очень необычный тип общества, как и очень специфический период истории. Он отмечен тем, что Макферсон называет „собственническим индивидуализмом“. Собственнический индивидуализм включает в себя странную идею — которая есть плата за освобождение от феодальных отношений — что люди имеют в собственности свое тело, которое имеют право и вынуждены использовать, продавая его тем, кто контролирует капитал… В этой ситуации каждый человек выступает по отношению к другому человеку как собственник. Фактически, все общество формируется через акты обмена, посредством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену»
[36, с. 128–129].В последнее время эта коммерциализация личности достигла крайнего выражения, о чем пишет Э. Фромм:
«Для рыночного мышления все превращается в предмет коммерции — не только вещи, но и сама личность, ее физическая энергия, ее навыки, знания, мнения, чувства и даже ее улыбки. Этот характерологический тип представляет собой исторически новое явление, поскольку является продуктом полностью развитого капитализма, который функционирует посредством рынка — рынка товаров, рынка труда и рынка личностей — и принцип которого заключается в получении прибыли посредством выгодного обмена».
Современная, неолиберальная концепция рыночной экономики предполагает даже необходимость подавления естественных человеческих инстинктов солидарности и сострадания (фон Хайек). Этот новый шаг к свободе противоречит не только социальной, но и биологической природе человека, в эволюции которого врожденный групповой инстинкт играл и играет огромную роль. Его искусственное подавление послужило важной причиной тяжелых социальных душевных болезней (наркомания, психозы) и периодических разрушительных вспышек возврата к групповой солидарности в виде фашизма и крайнего национализма.
Конрад Лоренц пишет:
«Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши, не находящие для себя подходящего коллектива, прибегают к суррогату. И возникают сообщества, удовлетворяющие определенные инстинктивные потребности… Психолог Аристид Эссер, изучая молодежную преступность и наркоманию в восточных штатах США, пришел к ужасному выводу, что подростки из благополучных семей становятся наркоманами не из-за скуки и не в поисках новых ощущений, как думают многие, а из потребности принадлежать к группе, обладающей комплексом общих интересов. Потрясающее свидетельство силы группового инстинкта в том, что эти несчастные юноши согласны скорее принадлежать к сообществу самых отверженных, чем быть одинокими»
[29, с. 323–324].Некоторые американские психоаналитики видят в крайней атомизации людей и причину того удивительного факта, что значительная доля молодежи Запада считает привлекательной не только военную службу, но даже войну — здесь «возникает возможность испытывать глубокие душевные порывы [делить пищу с товарищем и рисковать жизнью ради его спасения], которые наше общество в мирное время считает глупостями» (Э. Фромм).
Естественно, что человеку традиционного общества, каковым была Россия-СССР, изжить инстинкт солидарности будет несравненно труднее, чем европейцу, который посвятил этому четыре века. Реалистично оценивая психологические стереотипы народов России, можно сказать, что это не удастся сделать без тотального разрушения общества и гибели огромных масс населения, ибо предполагает травму никак не меньшую, чем та, которую пережила Германия в период Реформации.
Этот процесс «освобождения от традиций» хорошо изучен и историками, и антропологами. Конрад Лоренц пишет буквально пророчески об этом порабощении через свободу:
«Во всех частях мира имеются миллионы юношей, которые потеряли веру в традиционные ценности предыдущих поколений под действием факторов, которые мы ясно видим; эти юноши стали беззащитными против внедрения в их сознание самых разных доктрин. Они чувствуют себя свободными, потому что отбросили отцовские традиции, но немыслимым образом не замечают, что, воспринимая сфабрикованную доктрину, они отбрасывают не только традиции, но и всякую свободу мысли и действия. Наоборот, полностью отдавшись доктрине, они испытывают интенсивное субъективное и иллюзорное чувство личной свободы»
[29, с.325].Так и происходило в России в последние годы «освобождение» молодежи от человека, от тысячелетних традиций отцовских поколений. В обмен на пошлые, истрепанные доктрины. Конрад Лоренц, уже старик, сам переживший увлечение самоубийственными доктринами, с особой грустью пишет о судьбе именно молодых поколений, испытавших деструктурирование культуры:
«Радикальный отказ от отцовской культуры — даже если он полностью оправдан — может повлечь за собой гибельное последствие, сделав презревшего напутствие юношу жертвой самых бессовестных шарлатанов. Я не говорю о том, что юноши, освободившиеся от традиций, обычно охотно прислушиваются к демагогам и воспринимают с полным доверием их косметически украшенные доктринерские формулы. Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши готовы примкнуть к любой фальшивке»
[29, с.323].Во— вторых, возникновение западного капитализма потребовало «освобождения от Бога» — снятия с предпринимательской деятельности присущих традиционному обществу оков всеобщей, «тотальной» этики. Носителем и охранителем этой этики выступала церковь. Она-то в период буржуазных революций и вызывала наибольшую ненависть строителей нового общества («Раздавите гадину!»). Церковь представлена как политическая и социальная сила, защищавшая тоталитарный строй и господствующую идеологию. Но еще более важным было, видимо, само создаваемое ею убеждение в существовании общечеловеческой совести, пронизывающей все сферы общества. Современное общество «атомизировало» эту совесть, создав специфический профессиональный этос каждой сферы, автономный от понятия греха. И даже сегодня любая попытка поставить вопрос об объединяющей общество этике рассматривается теоретиками либерализма как «дорога к рабству» (Ф. фон Хайек). А в революционный период разрушения традиционного общества радикальные либералы доходят в своих декларациях до крайности. Вот слова советского экономиста Н. Шмелева (одного из «прорабов перестройки) в ведущем журнале Академии Наук: „Мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно, — безнравственно, и наоборот, что эффективно — то нравственно“. В любом традиционном обществе, в том числе в России, действует другая максима: „Лишь то, что нравственно, — эффективно“.
