Александр Щипков - Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности
Эсхатология и конструктивизм
Как уже было сказано, современный либерализм – это особая идентичность, надстоящая над другими и регламентирующая отношения между ними. Это означает, что индивид может иметь любые идентичности, в том числе пересекающиеся и конфликтующие между собой, но он обязан разделять либеральные стандарты и ценности. Например, он должен одобрять карикатуры на пророка Мухаммеда как способствующие общественному благу (хотя деятельность карикатуристов – это разжигание социальной розни) и публично высказываться на эту тему, не носить крест на работе, сочувствовать Шарли, но не жертвам одесской Хатыни.
Эти правила поведения не нуждаются в аргументации. Не потому, что проблема – подыскать аргументы, а потому что аргументация (де факто рационализация) десакрализирует критерии либеральной идентичности. Десакрализация ставит идентичность под вопрос, а этого делать нельзя. Сущность либеральных нормативов состоит именно в том, что они должны приниматься на веру: это не какой-то там свод писаных законов, а настоящая гражданская религия. Она требует спонтанного следования правилам, которое поддержано примерно такими доводами: «это разделяет весь цивилизованный мир», «это долг критически мыслящего человека», «аморально в этом сомневаться».
Подобный автоматизм поведения хорошо описан американским писателем Кеном Кизи в романе «Пролетая над гнездом кукушки» на примере клиники, которая послужила автору аллегорией американского общества. Между тем любые ценности фиктивны, если они не являются результатом сознательного выбора.
Конкурирующие позиции в либеральном социальном пространстве выстроены в иерархию. Так, например, общественно полезными признаются протестантские конфессии, в меньшей степени – католичество, но не православие. И это побуждает, скажем, представителя шведского МИД Карла Бильдта заявлять следующее: «Православие опаснее исламского фундаментализма и представляет главную опасность для западной цивилизации, в том числе и потому, что пытается регламентировать семейные отношения и враждебно геям и трансгендерам».
Заметим, Бильдт – высокопоставленное государственное лицо, но свою позицию он излагает не на языке политологии. Он использует геополитический, квазирелигиозный язык, в котором легко обнаружить эсхатологические коннотации: речь идёт ни много ни мало об «угрозе цивилизации». Язык цивилизационных угроз – это язык эсхатологии. А если быть совсем точным, то «угрозу цивилизации» следует понимать как угрозу либеральной идентичности. Цивилизация никуда не денется, геи и трансгендеры защищены правом на частную жизнь, а вот единомыслие и «единочувствие» западного общества действительно находятся под угрозой. И не из-за соседства православного мира, а в силу внутренних факторов. И это подчёркивает изначальную искусственность навязанной либеральной идентичности, которая в силу мессианизма отказывает другим идентичностям в метафизической укоренённости.
Либеральный мир – это также мир конструируемых идентичностей. Конструктивистский подход к личности, социальные эксперименты, устранение всякой неопосредованной самости, а в итоге расчеловечивание и сборка «нового человека» – вот путь социальной системы либерализма. Он чем-то напоминает попытки коммунистов создать новую историческую общность – советский народ – и новый исторический тип человека. Но есть и существенная разница. При всём упоре на единомыслие и политическую ангажированность советский тип человека был всё же ориентирован на развитие и усовершенствование, на преодоление общественного отчуждения, тогда как homo liberalis становится лишь пассивной точкой приложения внешних усилий, объектом социального конструирования без каких-либо исторических целей, а лишь ради упрочения системы (знаменитый фильм «Матрица» братьев Вачовски метафорически изобразил именно это положение вещей). Отсюда и различия в методах, стилистике, эпистемологии двух проектов. В отличие от homo soveticus проект homo liberalis – это «компетенции» вместо знаний, «информационные технологии» вместо идеологии в классическом понимании этого термина, «инновации» вместо научно-технического прогресса.
И если социалистическая система предполагает примат социальных прав в обмен на политические (а социальными правами может пользоваться каждый), то либеральная система, напротив, предлагает политические права в обмен на социальные, называя это демократией. Но без принадлежности к правящим элитам, то есть меритократическому меньшинству, политические права для обывателя по сути бесполезны, их невозможно конвертировать в нечто осязаемое: выборные механизмы партийного представительства чаще всего действуют как фильтры.
Либеральный взгляд на мир предполагает, что всякая социальная и даже национальная сущность может быть сконструирована посредством политтехнологий (типичный пример – постмайданная Украина), и эту конструкцию в любой момент можно снова разобрать и собрать в угоду требованиям современного общества, «духу инноваций» и т. п. Разумеется, всё это не касается самой либеральной системы: её сущность сакральна и никакой деконструкции по идее не подлежит (так ли это в действительности – другой вопрос, ответом на который служит, в частности, наш текст).
Отсюда потребность в постоянном присвоении субъекту всё новых ложных идентичностей и потребностей, начиная с гендерных концепций и заканчивая неприязнью к традиционным религиям (отсюда карикатуры и спиленные кресты). При этом сконструированный аналог того или иного социального феномена нередко заменяет и вытесняет сам феномен (например, понятие «русский» заменяется на «россиянин», но содержание российской идентичности не артикулируется, между тем в англоязычном контексте для обоих понятий существует одно слово – russian).
На языке семиотики этот процесс называется отрывом знака от референта. Иногда в связи с такими подменами говорят о релятивизме и указывают на особую склонность либерального сознания к перформансам, PR-технологиям, «проектному мышлению», актуальному искусству и тотальному стёбу. В сущности, социальные практики либерализма в такой стране, как Россия, действительно очень трудно отделить от перформанса.
Правовая сегрегация и социальный остракизм
От всякой личности в либеральной системе требуется точное соответствие выбранной социальной нише, сформированной якобы «невидимой рукой рынка», а в действительности – принципами разделения труда в условиях диктата капитала. Эта система уже очень далека от классического капитализма и напоминает скорее денежный феодализм (известный философ Славой Жижек говорит даже о «капитализме без буржуазии»).
В такой ситуации развитие личности – вещь необязательная и, разумеется, должна быть ограничена «социальным консенсусом». Отсюда избирательное применение моральных и правовых норм и отлучение части «плохих» социальных игроков от игрового поля. Это означает, что целый ряд суверенных субъектов, подобно «православным» в реплике шведского министра, выпадает (drop out) из системы: они воспринимаются как «неправовые» субъекты, хотя и не делают ничего противозаконного в буквальном смысле слова. Но они вынесены за границу либерального морально-правового пространства.
Само существование этой границы означает сепарацию общества и очень напоминает старинные колониальные практики, что и позволяет теоретикам говорить о социальном неравенстве как «внутреннем колониализме».
Правовая сегрегация социальных субъектов проявляется в постоянном применении двойных стандартов. Так, возвращение ГДР в Германию не считается нарушением принципа послевоенной неизменности границ в Европе, а возвращение Крыма в Россию считается. За одними субъектами закреплено право на ирредентизм и неконституционную смену власти (Киев), за другими нет (Донецк). Право на самоопределение («незалежность») предусмотрено для Украины или, скажем, для Косово, но не для Новороссии. Во время войны в Югославии этнические чистки совершались всеми воюющими сторонами, но виновными были назначены сербы. Либеральная общественность критикует российский закон об НКО и «иностранных агентах», но как быть с тем, что закон этот практически списан с аналогичного американского закона, который тихо и без нареканий действует в США с 1936 года? И когда, например, глава шведского МИДа высказывает абсолютно ксенофобские взгляды в адрес православных верующих, никакой реакции со стороны правозащитных организаций не следует. Условием сохранения лояльности к системе является обязанность не замечать подобные проявления.
Двойные стандарты выражаются и в таких понятиях-оксюморонах, как «гуманитарные бомбардировки», «принуждение к миру». Каждый раз возникает очередное белое пятно в морально-правовом пространстве либерализма, но правила игры заранее спущены сверху и участники поставлены перед фактом.
