Александр Пушкин - Переписка 1815-1825
Милый Родзянко, твой поклон меня обрадовал; не решишься ли ты, так как ты обо мне вспомнил, написать мне несколько строчек? Они бы утешили мое одиночество.
Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь — но славны Дубны за горами. На всякой случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полу-сделанным. [219] Поздравляю тебя, мой милый: напиши на это всё элегию или хоть эпиграмму.
Полно врать. Поговорим о поэзии, т. е. о твоей. Что твоя романтическая поэма Чуп? Злодей! не мешай мне в моем ремесле — пиши сатиры, хоть на меня; не перебивай мне мою романтическую лавочку. К стати: Баратынский написал поэму (не прогневайся [Чу[хонку]] про Чухонку), и эта чухонка говорят чудо как мила. — А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорей свою Чупку — ай да Парнасе! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете мне не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб? гречанку? италианку? чем их хуже чухонка или цыганка. [--] одна — [-]! [220] т. е. оживи лучом вдохновения и славы.
Если А.[нна] П.[етровна] так же мила, как сказывают, то верно она моего мнения: справься с нею об этом. Поклон Порфирию и всем моим старым приятелям.
Прости, украинской мудрец,
Наместник Феба и Приапа!
Твоя соломенная шляпа
Покойней, [221] чем иной венец;
Твой Рим — деревня; ты мой Папа,
Благослови ж меня, певец!
8 дек.
Адрес: Поэту Родзянке.
122. Д. М. Шварцу. Около 9 декабря 1824 г. Михайловское. (Черновое)Буря кажется успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос, милый Дм.[итрий] Мак.[симович.] Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревни — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни италианской оперы. Но за то нет — ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно — праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко — целый день верьхом — вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы кажется раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне нескучно. Об Одессе ни слуху, ни духу. Сердце вести просит — долго не смел затеять переписку с оставленными товарищами — долго крепился, но не утерпел. Ради бога! слово живое об Одессе — скажите мне, что у вас делается — скажите во-первых выздоровела [ли] маленькая гр.[афиня] Гурьева, я сердечно желаю всего счастья, почт. и благ.
123. Л. С. Пушкину. Около (не позднее) 20 декабря 1824 г. Михайловское.Вульф здесь, я ему ничего еще не говорил, но жду тебя — приезжай хоть с П.[расковьей] А.[лександровной], хоть с Дельвигом; переговориться нужно непременно.
С Рокотовым я писал к тебе — получи это письмо непременно. Тут я по глупости лет прислал тебе святочную песенку. Ветреный юноша Р.[окотов] может письмо затерять — а ничуть не забавно мне попасть в крепость pour des chansons.[222]
Христом и богом прошу скорее вытащить Онегина из-под цензуры — слава, [-] ее [-] — деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи — режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег, ради бога, денег!
У меня с Тригорскими завязалось дело презабавное — некогда тебе рассказывать, а уморительно смешно. Благодарю тебя за книги, да пришли же мне всевозможные календари, кроме Придворного и Академического. К стати — начало речи старика Шишкова меня тронуло, да конец подгадил всё. Что ныне цензура? Напиши мне нечто
О / Карамзине, ой, ых.
Жуковском
Тургеневе А.
Северине
Рылееве и Бестужеве
И вообще о толках публики. Насели ли на Воронцова? Царь, говорят, бесится — за что бы кажется, да люди таковы! — Пришли мне бумаги почтовой и простой, если вина, так и сыру, не забудь и (говоря по Делилевски) витую сталь, пронзающую засмоленую [пробку] главу бутылки — т. е. штопер. Мне дьявольски не нравятся п[етербургск]ие толки о моем побеге. Зачем мне бежать? здесь так хорошо! Когда ты будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чедаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться.
Кто думает ко мне заехать? Избави меня
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала!
впроччем, всех милости просим. С посланным посылай, что задумаешь — addio.[223]
Получил ли ты письмо мое о Потопе, где я говорю тебе voilà une belle occasion pour nos dames de faire bidet? [224] NB. NB. Хотел послать тебе стихов, да лень.
124. Л. С. Пушкину. 20–23 декабря 1824 г. Михайловское.Брат! здраствуй — писал тебе на днях; с тебя довольно. Поздравляю тебя с рожеством господа нашего и прошу поторопить Дельвига. Пришли мне Цветов да Эду да поезжай к Энгельгартову обеду. Кланяйся господину Жуковскому. Заезжай к Пущину и Малиновскому. Поцалуй Матюшкина, люби в почитай Александра Пушкина.
Да пришли мне кольцо, мой Лайон. [225]
125. Л. С. Пушкину. Ноябрь — декабрь 1824 г. Михайловское.Бумаги, перьев
облаток, чернил
чернильницу de voyage [226]
Чамодан
Библии 2
Шекспир
Вина [bordeau] Soterne Champagne [227]
Сыр ли[мбургский]
Курильницу
Lampe de voyage [228]
Allumettes [229]
Табак
Гл.[иняную] труб[ку с] черешн.[евым чубуком]
[Chemises] [230]
formes [?] [231] [232]
bague [233]
Médaillon simple [234]
montre [235]
ПЕРЕПИСКА 1825
Рылеев обнимает Пушкина и поздравляет с Цыганами. Они совершенно оправдали наше мнение о твоем таланте. Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца. Я пишу к тебе: ты, потому что холодное вы не ложится под перо; надеюсь, что имею на это право и по душе и по мыслям. Пущин познакомит нас короче. Прощай, будь здоров и не ленись: ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы.
127. П. А. Плетнев — Пушкину. 22 января 1825 г. Петербург.22 генваря, 1825. С. п. бург.
Как быть, милый Пушкин! Твое письмо пришло поздо. Первый лист Онегина весь уже отпечатан, числом 2400 экзем. Следственно поправок сделать нельзя. Не оставить ли их до второго издания? В этом скоро будет настоять нужда. Ты верно уже получил мое письмо с деньгами 500 р. По этому суди, что работа у нас не дремлет, когда дело идет о твоих стихах. Все жаждут. Онегин твой будет карманным зеркалом петербургской молод жи. Какая прелесть! Латынь мила до уморы. Ножки восхитительны. Ночь на Неве с ума нейдет у меня. Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечешь, то я не умею вообразить, что выйдет после. Но Разговор с книгопродавцем верх ума, вкуса и вдохновения. Я уж не говорю о стихах: меня убивает твоя логика. Ни один немецкий профессор не удержит в пудовой диссертации столько порядка, не поместит столько мыслей и не докажет так ясно своего предложения. Между тем какая свобода в ходе! Увидим, раскусят ли это наши классики? Они до слез уморительны. Прочитай во 2-м Сына Отечества брань на мое Письмо о русских поэтах. Бранятся за Баратынского, как будто он в своей раме не совершенство, какого только можно желать. Бранятся за Жуковского, как будто не с него начался у нас чистый поэтический язык. Бранятся за Державина, как будто нельзя быть высочайшим поэтом, не попадая в золотый век. А Гомер-то? Но сделай милость, держи при Критике и мое письмо. Они меня криво толкуют. Они хотят уверить, что я поместил тебя в число плаксивых элегиков, когда я упомянул, что игривость твоя не мешает тебе в то же время быть исполненным самою трогательною чувствительностию. Они думают сделать тебе честь, сказавши, что у тебя один поэтический ум, а нежных и глубоких движений сердца ты не разумеешь. Они разочли, что великому поэту смешно быть чувствительным. Им кажется, что Шаликов чувствителен. Вот судьи наши! Радуйтесь, чернь рукоплещет. Но полно о глупостях.
Козлова завтра увижу и прочитаю твое письмо. Он твоим словом больше дорожит, нежели всеми громкими похвалами. Его Байрон (мне давно казалось) по частям лучше, нежели в целости. Историю никак не уломаешь в лирическую пиесу. Рылеев это прежде него доказал своими Думами. Какие мерзости с Дельвигом делают эти молодцы за Северные Цветы. У них на Парнассе толкучий рынок. Всё для денег.
О себе прошу тебя. Если ты доброжелательствуешь мне: говори прямее. Шутка конечно мила; но дело нужнее. После твоих побранок мне легче исправляться. О стихах я уж не спрашиваю. Но что проза? Главное: есть ли слог? Без него, по моему мнению, нет и прозы. Истина мыслей рано или поздо приходит, а слога не возьмешь ни из грамматики, ни в книгах не начитаешь. Тебе со стороны легче видеть всё ясно. Толков ты не слышишь. Одно осталось тебе: диктаторствуй над литературными плебеянами, да и только!
