Борис Стрельников - Тысяча миль в поисках души
Теперь взоры всех — толпы, полицейских, пикетчиков-, которые ходят у решетчатого забора, отделяющего строительную площадку от улицы, — устремлены к углу, откуда слышен вой второго грузовика.
Но не успевает грузовик приблизиться к воротам, как-на его пути встают шесть негритянских юношей и две девушки. По их лицам катится пот.
— «Нас не сдвинуть…» — пронзительно-клокочущим, каким-то особым голосом запевает одна из девушек.
— «Всем сердцем верю…» — хрипло подхватывают юноши.
Визжат тормозные колодки грузовика. К живой стене бросается целый отряд полицейских.
Толпа снова прорывает заслон. Меня толкают со всех сторон. Я едва не падаю. Толпа несет меня то вправо, то-влево. Я успеваю заметить, как двое полицейских трясут негритянского юношу и его голова бьется о металлический кузов грузовика.
Полицейские берут верх и снова загоняют толпу на тротуар. Карета «Скорой помощи» увозит раненых. Машина с решетками — арестованных.
Около моего уха стрекочет кинокамера. Телерепортер нагнулся с микрофоном к негритянскому мальчику лет десяти, за руку которого держится сестренка. Ей не больше шести лет. Видно, что она перепугана и потрясена тем, что ей пришлось здесь увидеть. Она жмется к брату и все время просит его:
— Пойдем, Джон, пойдем! Я хочу пить.
— Зачем вы пришли сюда? — спрашивает репортер.
— Пусть они примут нашего папу на работу, — хмуро отвечает мальчик и опускает голову.
Репортер легонько пальцами берет его за подбородок, старается повернуть лицом к камере и спрашивает:
— Ты знаешь, чем это может кончиться?
— Знаю! — сердито бросает малыш и снова опускает голову.
— Чем?
— Нас посадят в тюрьму, — почти шепчет мальчик.
— Скажи это громче.
— Нас посадят в тюрьму, — громко и четко говорит мальчик, глядя прямо в объектив стрекочущей кинокамеры.
— Я не хочу в тюрьму! — хнычет сестренка. — Я хочу пить.
Негритянский священник, взобравшись на груду бревен, уговаривает толпу разойтись.
— Братья! — кричит он. — Не доводите дело до кровопролития. Успокойтесь. Возьмите себя в руки.
— Нет сил терпеть! — отвечают ему из толпы.
— Я знаю. Я знаю, что нет больше сил терпеть несправедливость, — продолжает священник. — Но посмотрите на полицию. У них оружие. У них дубинки. Они не остановятся ни перед чем, чтобы протолкнуть эти проклятые грузовики на строительную площадку. Но, братья, о том, что произошло здесь сегодня, завтра будет знать весь мир.
В другом месте толпа подняла на руки молодого негра с бородкой.
— Я спрашиваю вас: где это происходит? — кричит юноша. — В Соединенных Штатах Америки?
— Да! — выдыхает толпа.
— Я спрашиваю вас: это страна свободы?
— Нет! — гремит толпа.
— Это страна справедливости?
— Нет!
— Это страна равенства?
— Нет! Нет! Нет! — несется над улицей.
Постепенно толпа расходится. Остаются только полицейские и десяток пикетчиков, которые молча ходят вдоль забора. В их руках плакаты: «Дайте работу неграм и пуэрториканцам!», «Двадцать пять процентов рабочих мест — для цветных!»…
Сержант слезает с лошади, передает поводья полицейскому и устало хрипит:
— Ну и жарища сегодня, ребята! Пойду промочу горло.
Ночной поезд
Этот ночной «рабочий» поезд останавливался на каждой станции. Проводник-негр с грохотом отодвигал дверь и выкрикивал очередную остановку. Вздрагивая, открывала глаза девочка, спавшая на коленях у матери Из тамбура несло ночной сыростью. «Спи, спи, — говорила мать, молодая женщина, — нам еще далеко». Четверо парней в одинаковых брезентовых куртках и в резиновых сапогах играли в карты. На скамье горкой лежали их металлические желтые каски с белыми буквами: «Бетлехэм стил».
Тускло светили лампочки под потолком. Вагон покачивался и скрипел на поворотах. За окном шевелилась густая тьма, которая бывает осенней ночью в горах. И где-то в этой темноте лежали шахтерские поселки, улицы, дома. Где-то, наверное, плакал во сне ребенок и мать успокаивала его. Наверное, где-то сонный мужчина, тяжело ступая босыми ногами, шел на кухню попить воды. Наверное, где-то парень провожал девушку. Но все это было скрыто от нас. Разделенные ночью, мы как бы жили в другом мире, существовали в другом измерении.
Был еще третий мир. О нем напоминал нам возникавший в дверях негр-проводник. Свисток локомотива спугивал темноту. Она начинала таять, расплываться, под окном бежали какие-то тени, и вот показывались перрон, станционные постройки, дежурный в черной шинели с серебристой бляхой на груди. Носильщик-негр в красной фуражке стоял, прислонившись к закрытому газетному киоску, и глядел на шахтеров, которые прошли мимо наших окон. Шахтеры казались чернее, чем негр. На головах у них были шлемы с лампочками.
В наш вагон никто не вошел, и никто из него не вышел. Поезд тронулся, уплыли в темноту тени, перрон, дежурный, носильщик и шахтеры. Мы снова были в другом мире, в ночном «рабочем» поезде, где так остро чувствуешь одиночество, потому что все здесь чужое и до твоей станции еще несколько часов пути…
Я проснулся оттого, что кто-то сел на скамейку напротив. Это был небритый старик с ввалившимся ртом и неестественно обострившимся подбородком, которые бывают у людей, потерявших зубы. Он положил под голову солдатский вещевой мешок, надвинул на глаза кепку с измятым козырьком и лег на лавку, подогнув длинные ноги и сунув руки в рукава грязной куртки. По-видимому, ему было холодно и неудобно. Не открывая глаз, он снова сел и извлек из кармана плоскую бутылку виски. Закинув голову, сделал несколько глотков. Потом открыл глаза, посмотрел на меня и протянул флягу:
— Не хотите ли? Нет? Ну, тогда дайте сигарету.
Поперхнувшись дымом, он оглушительно закашлялся.
Девочка проснулась и подняла голову. Продолжая кашлять, старик помахал в ее сторону рукой и просипел: «Спи, спи, бэби». Девочка уставилась на него удивленными сонными глазами. Старик развязал мешок и достал из него розовый леденец на палочке в целлофановой обертке.
— Можно мне присесть к вам, мэм? — спросил он у женщины.
Мне не слышно было, о чем он рассказывал, кивая на девочку, которая сосала леденец. Женщина достала из сумки два сэндвича и один дала старику. Впрочем, новый попутчик был не так уж стар, как мне показалось сначала. Когда он снял перед женщиной свою кепку, в его коротко остриженных волосах я заметил совсем мало седины.
Наверное, он хотел еще закурить и поэтому снова обратился ко мне:
— Почему бы вам не присоединиться к нам, мистер? Мое виски, ваши сигареты, сэндвичи этой доброй женщины — совсем недурно получится.
Я согласился и пересел к нему. Время от времени он отхлебывал из бутылки и вытирал губы тыльной стороной ладони. Его голубые глаза под мохнатыми бровями тяжелели, наливались кровью, он то и дело прикрывал их веками. Я подумал, что передо мной типичный бродяга, опускающийся по крутой социальной лестнице все ниже и ниже до тех пор, пока опускаться будет уже некуда. Таких я видел в нью-йоркских ночлежных домах.
Он рассказывал о своей дочери. Она была единственным его ребенком, и он звал ее ангелом, хотя при рождении ее нарекли Виолой. Он был шахтером и хорошо зарабатывал. Когда Виола окончила школу в поселке и сказала, что хочет учиться «в настоящем колледже», он почувствовал гордость. Его дочь будет образованной леди! Как ни поверни, а это значит, что он чего-то добился в жизни. До сих пор девушки из шахтерского поселка не поднимались выше школы медсестер.
Единственно, что его тревожило, — это красота дочери. Красота и доброта. Виола входила в жизнь, где — он это отлично знал — нет места ангелам. Он уже подумывал, что стоит, пожалуй, самому набить кое-какие мозоли на ее добром сердечке, пока по нему не начали колотить другие. Но как это сделать, если у тебя только одна дочь, которую ты вырастил без жены, ушедшей в могилу, когда девочке было семь лет?
Однажды весной шахтеры узнали, что хозяин купил для шахты новое оборудование Умнейшие механизмы, которым предстояло утвердить на шахте «новую эру», уже лежали в кузовах грузовиков, а грузовики, вытянувшись в длинную цепь, уже ползли по горным дорогам Западной Вирджинии.
Говорили, что «механический шахтер» заменит больше сотни человеческих рук. Это значило, что половина мужчин в поселке останется без работы. Было отчего прийти в отчаяние. Плакали женщины, и, глядя на них, ревели ребятишки. И тогда отчаяние родило в сердцах мужчин ярость. Они решили не пустить грузовики в поселок, заставить шоферов повернуть обратно.
Виола знала о решении мужчин. Отец сам рассказал ей об этом и показал пистолет, из которого по уговору с другими должен был стрелять в воздух. Она ходила за ним по пятам, плакала: «Не надо, папа, не надо! Вы ничего этим не добьетесь!» Виола и здесь оставалась ангелом. Он злился на нее, на себя, на весь свет, пытался объяснить ей, что так надо, что иначе нельзя, что он не молод и его одним из первых уволят, если установят этого проклятого «механического шахтера». «Нет, нет! — твердила Виола. — Я не хочу, чтобы ты попал в тюрьму».
