Александр Ципко - Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании
Глава II
Русские мыслители в изгнании о причинах и возможных сценариях распада советской системы
§ 1. О свершившихся пророчествах
Политика гласности как осуществление, правда, запоздалое, русского, антикоммунистического проекта русской интеллигенции, не принявшей и большевизм, и ленинский Октябрь, реализовывалась во многом в соответствии с самим прогнозом распада советской системы, который был создан ею за семьдесят, самое малое – за шестьдесят лет до начала перестройки. С первых лет существования советской власти было уже видно, во-первых, что коммунизм можно изжить только изнутри, а не с помощью внешних сил, с помощью реванша «белых», внешней интервенции, во-вторых, что большевизм изнутри будет преодолеваться прежде всего за счет именно культурного, «духовного корня России», который заложен прежде всего в традициях великой русской литературы, и что борьба с коммунизмом – это прежде всего борьба за души русских людей. В-третьих, было видно, что толчком, началом к разрушению советской системы будет приход к власти в СССР, к руководству большевистской партией вождей, свободных от догматизма, способных критически, самостоятельно мыслить и, самое главное, осознающих аморальность коммунистической идеи. В-четвертых, было ясно, что жизнеспособным только тот антикоммунизм, который идет под лозунгом «новая жизнь и старая мощь».[56]
Даже с философской точки зрения интересно воссоздать образ грядущей антикоммунистической контрреволюции, каким он виделся русским мыслителям в изгнании. При сравнении самого прогноза распада советской системы с тем, как он на самом деле произошел, становится видно, на что в действительности способен человеческий ум, что может и что принципиально не может увидеть из своего национального будущего даже самый одаренный, самый народный мыслитель, всей своей душой и сердцем погруженный в свою национальную историю, в толщу своего национального бытия. Тут мы входим в область философии, в область диалектики необходимости и случайности, и прежде всего необходимого и случайного в истории твоего собственного народа. Никто не в состоянии угадать, что решит господин Случай! И это, наверное, потому, что на самом деле нет никакой неотвратимой национальной истории, неотвратимой национальной судьбы. Можно увидеть только то будущее, которое наступает уже сейчас. И здесь действительно многое зависит от ума, аналитических способностей исследователя, его погруженности в психологию, бытие своего народа. Чтобы предугадать судьбу России на будущее, надо быть очень русским человеком. Как я попытаюсь показать далее, русские мыслители в изгнании знали о трудностях, бедах посткоммунистической России куда больше, чем мы, активные участники разрушения советской системы.
И в этом тоже предмет для философских раздумий. Оказывается, можно предугадать исходные противоречия самого процесса декоммунизации национальной экономики. Но невозможно за несколько поколений вперед предвидеть трансформации и видоизменения, происходящие в самой коммунистической идеологии, в сознании, строе души советского человека, рожденного Октябрем. И это еще одно подтверждение того, что логика развития души не совпадает с логикой развития экономики.
В самом деле, ни один из русских мыслителей, даже Иван Ильин и Георгий Федотов, которые умерли уже в 50-е, не смогли предугадать ни идеологию, которая сметет с лица земли советскую систему, ни субъектов ожидаемой ими до конца жизни антикоммунистической революции. Вот почему в данной работе я уделяю много внимания исследованию мировоззрения основных субъектов нашей антикоммунистической революции.
И Николай Бердяев, и Петр Струве, и Иван Ильин, и Георгий Федотов рассчитывали, что у нас все будет по правилам, что возрождение белой идеологии, то есть национального православного духа опрокинет коммунистическое мировоззрение, что иначе как под белыми, в широком смысле этого слова, знаменами русские люди не пойдут на штурм советской системы. Самое главное, все они, русские мыслители в изгнании, мечтали о сознательной, осмысленной, духовно и идейно запоздалой антикоммунистической контрреволюции. Они знали и понимали, что с исторической точки зрения советская система, и прежде всего советская экономика, нежизнеспособна, является тупиковой, и что рано или поздно эта система рухнет именно под напором собственных проблем. Все они, даже самый воинственный и непримиримый антикоммунист Иван Ильин, понимали, что рассчитывать на второе издание Белой гвардии, на массовую вооруженную борьбу с коммунистической властью не приходится. Они видели, что на самом деле их вера в будущее духовное возрождение России имеет малое отношение к тому, что на самом деле происходит в большевистской России. Георгий Федотов первый увидел то, что до сих пор не может осознать посткоммунистическая элита: сталинская коллективизация убивает не только исходную материальную и духовную основу русской нации, т. е. русское крестьянство, но и будущее России. «Все, – писал в 1932 году Георгий Федотов, – совершается силою новой опричнины: нагнанных из города чиновников, красных преторианцев ГПУ да кое-каких подонков деревенской голытьбы. И становится страшно: удастся ли! То есть не «построить социализм», а разрушить все живые силы крестьянства, обратить его в рабство, без хозяйственной воли, без быта, без Церкви, без России. Сейчас решается судьба России – быть может на столетия. Если народ не отстоит себя в этой последней борьбе, значит, он перестанет быть субъектом истории… Жестокие сомнения закрадываются в сердце».[57]
Все русские мыслители, находящиеся в изгнании, видели и понимали, что смысл контрреволюции в России будет состоять в росте свободы, в освобождении от коммунистической опеки на работе, в мыслях и даже в формах отдыха у себя в доме. И здесь их мысль двигалась в рамках само собой разумеющегося. Раз «революция уничтожила в России всякую свободу», то смысл контрреволюции – ликвидация власти большевизма – будет соответственно «освободительным процессом, должна дать свободу, свободу дышать, мыслить, двигаться, сидеть в своей комнате, жить духовной жизнью».[58] В этой же связи, в связи с уникальностью большевистского деспотизма, рассуждал уже Семен Франк: «любой другой государственный и общественный порядок, вплоть до пресловутого азиатского деспотизма, кажется гуманным и либеральным установлением».[59] И действительно в нашей истории социализма после деспота Сталина любой другой Генеральный секретарь КПСС, любой другой вождь, даже подонок Берия, насилующий девчонок, выглядел либералом и реформатором. Русские философы были правы в том, что большевистская система породила в людях ненасытную жажду личной свободы, и что крах советской системы вызовет русскую вольницу. Кстати, Ельцину в начале девяностых многие прощали и утрату работы, и утрату средств к существованию, и утрату социальных гарантий только потому, что с его именем связывалось освобождение от всяческих коммунистических запретов. Кстати, невиданная в начале 90-х популярность Ельцина сама по себе опровергает основной тезис нынешних проповедников учения об особой русской цивилизации, согласно которому советская система была реализацией русского культурного кода. Тогда многие простые люди боготворили его за прямо противоположное, за то, что он освободил их от всех традиционных социалистических обязанностей и запретов, дал им право работать и не работать, пить и не пить, дал им то, в чем так нуждалась их душа. По этой причине и не было взрыва в начале гайдаровских реформ, по этой причине многое прощали самому Ельцину.
Как выясняется при повторном прочтении всех классических текстов о природе и судьбе большевистской революции, предвиденное, угаданное сводится к нескольким положениям, кстати, выведенным по аналогии с судьбой Великой французской революции. Впрочем, Николай Бердяев и не скрывал, что его «размышления» о судьбе «русской революции» навеяны «идеями Ж. де Местра о революции, высказанными в его гениальной книге «Consideration pur la France». Уже в начале двадцатых было видно, что русскую большевистскую революцию как революцию 1789 года нельзя победить извне, нельзя победить силами «бывших» классов, что надо быть готовым к длительному по времени процессу самоизживания большевистской революции. Русский народ, как в свое время французы, писал Николай Бердяев, «должен изжить горькие плоды революции и получить к ней отвращение». Было ясно, что и в нашем случае, как во Франции, «революционеры будут истреблять друг друга», что те, кто был всем в начале революции, станут прахом в ее конце.[60]
Николай Бердяев, как и Семен Франк, и Иван Ильин, исходил все же из русской органичности, русской природности большевизма, а потому полагал, что большевизм как духовную болезнь надо преодолеть прежде всего изнутри. Отсюда и постоянно повторяющийся тезис: «Русскую революцию нужно пережить духовно углубленно. Должен наступить катарсис, внутреннее очищение».[61]
