Ричард Сеннетт - Коррозия характера
Согласно Рико, такие сложные навыки и умения, как у него, не могут накапливаться по принципу добавления, позволяя надстраивать новый этаж на том же фундаменте. Развитие новых областей требует свежего подхода с самого начала, подхода, который наиболее эффективно воспринимается свежими людьми.
Американский или европейский инженер, который теряет свою работу из-за своего индийского коллеги, работающего за более низкую плату, испытывает такое чувство, как будто у него отнимают не только работу, но и навыки, и умения, — социологи называют это «демастеризацией». Но у Рико никто не отобрал его инженерных знаний. Он страшится слабости, которую ощущает просто потому, что время уходит. Он говорил, что часто злится, когда читает технические журналы: «Я наталкиваюсь на некоторые вещи и говорю сам себе: „Я должен был до этого додуматься“. Но ведь не додумался». При этом он едва ли подходит под стереотипное определение «сухостой», но что касается его технической компетенции, то он также твердо уверен, что перешел «вершину холма». В таком подходе акцент на молодости соединяется с его личной интерпретацией старения. Так социальный предрассудок усиливает внутренний страх потери потенциала.
Рико видит, как две эти стороны соединяются в его офисе. У него в консалтинговой фирме служат три молодых шустрых инженера, на 10 лет моложе его. «Моя главная проблема заключается в том, чтобы удержаться за ними». Действительно, он уверен, что эти ребята, чьи инженерные знания более соответствуют современности, бросят его: «Те, кто может уйти, уйдут, как только представится возможность». Легковесные в своей преданности молодые шустряки предрасположены «к выходу», даже если Рико и пожелает дать им настоящий «голос» в компании. Он чувствует, что мало что может сделать в этом отношении. «У меня нет власти над ними, понимаете?» Его опыт не завоевывает у них уважения.
В своем более скромном уголке на Парк-Авеню Роза за время работы также испытала чувство, что ее знания подвергаются внутренней эрозии. К ее непреходящим достоинствам, по моему мнению, следует отнести то, что Роза не только никогда не смешивала, но и едва ли даже слышала о таких новых экзотических коктейлях, как «Хайленд Лендмайн»[81] (1 часть солодового скотча и 2 части водки на колотый лед). Но ее и не тревожило, что она этого не знала, особенно когда притворялась знающей на «встречах», где обсуждались эти юношеские забавы. Конечно, лучше было бы сказать правду, но она боялась поступить так, потому что это было бы еще одним знаком, что ее время ушло. Я сомневаюсь, что Рико — такой уж «использованный» материал, как он думал. Я знаю, что и Роза не была такой, коли ей удалось выжить там, где увольняли молодых сотрудников. Но оба они, подвергшись испытанию, боятся того, что их прошлый опыт будет не в счет.
Новый порядок не считает, что простое течение времени, необходимое для аккумулирования умения, может обеспечить человеку необходимые положение и права — сами по себе ценности и ценности в материальном смысле. Этот новый порядок рассматривает претензии на признание, основанные на течении времени, как еще один лик зла старой бюрократической системы, при которой права старшинства «замораживали» развитие организации. Этот режим фокусируется на немедленной способности.
Гибкая корпоративная практика, так же, как и современная правительственная политика в области труда в Англии и Соединенных Штатах, исходят из того, что быстрая замена навыков и умений работников должна быть нормой. Исторически же развенчание людей со «старыми» навыками и умениями обычно происходило медленно. Требовалось минимум два поколения, чтобы заменить основные приемы мастерства, например, ткацкого, в конце XVIII века, или ввести технологические изменения на фабрике «Форда» в Хайленд Парк, на что потребовалось почти 30 лет в начале XX века. Возможно, кого-то это удивит, но сегодня при многих производственных и офисных переменах скорость самих технологических изменений все еще относительно невелика, как это и фиксируют многие промышленные социологи. Институтам и организациям требуется длительное время, чтобы переварить технологии, которые они поглощают[82]. Время необходимо и на то, чтобы разработать и освоить новые умения и навыки; тот, кто только прочитал книгу о столярном мастерстве, еще не столяр.
Временные рамки риска предлагают мало личностного комфорта, вопреки всем этим долгосрочным историческим трендам. Действительно, личностная тревога и страх, связанные со временем, глубинно переплетены с этим новым капитализмом. Автор статьи в «Нью-Йорк Таймс» недавно заявил, что «боязнь за работу проникает везде, вызывая сомнение в собственной ценности, расщепляя семьи, фрагментируя общины, изменяя саму „химию“ рабочих мест»[83]. Многие экономисты отнеслись к этому положению, как к чепухе; факты создания рабочих мест при неолиберальном порядке, казалось бы, доказывают, что это утверждение является очевидно ложным. Тем не менее автор статьи совершенно точно использовал слово «боязнь». Боязнь — это тревожное ожидание того, что может произойти. Боязнь создается самим психологическим климатом, где делается акцент на постоянном риске, и эта боязнь усиливается, если прошлый опыт больше не считается проводником в настоящее.
Если бы отрицание нашего опыта было просто навязанным сверху предрассудком, все мы, люди среднего возраста, были бы просто жертвами организационного культа молодости. Но на самом деле боязнь течения времени глубоко сидит в нас. Течение лет, кажется, выхолащивает все в нас. Наш опыт кажется постыдным цитированием самих себя. Такие представления подвергают наше чувство самооценки риску скорее из-за самого неизбежного течения лет, чем из-за решения сыграть в азартную игру.
Вернувшись в «Форель», Роза вновь обрела уверенность в себе. Она опять контролировала ситуацию, пока не умерла от рака легких. «Я полагаю, что это было ошибкой, — как-то сказала она мне о своем переходе в центр города, когда мы сидели с ней, потягивая виски и куря сигареты, — но я должна была это сделать».
Глава 6
Трудовая этика
«Все искусство, — провозгласил Оскар Уайльд в предисловии к роману „Портрет Дориана Грея“, — одновременно поверхностно и символично. Те, кто идет в глубину, поступают так на свой страх и риск»[84]. Поверхностность современного общества более уничижительна, чем поверхностность и маски искусства. Соседи Рико не очень-то погружались в глубину в отношениях с ним. Пекари управляют «дружелюбными машинами», которые дают им лишь поверхностное понимание их работы. Роза перешла в корпорацию на Парк-Авеню, где акцент делался на молодости и внешнем виде, — увы, это самые недолговечные из человеческих достоинств. Это значит, что накопленный ею жизненный опыт там оказался малоценным.
Одна из причин этой унижающей поверхностности — дезорганизация времени. Стрела времени сломана, у нее нет траектории в этой постоянно претерпевающей изменения, ненавидящей рутину краткосрочной политической экономике. Люди чувствуют, что им не хватает устойчивых человеческих отношений и долговременных целей. Все люди, которых я описывал до этого, пытались найти глубину времени под поверхностью, и это выражалось в беспокойстве и нервозности относительно настоящего.
Трудовая этика сегодня стала ареной, на которой глубине опыта бросается вызов. Трудовая этика, как мы чаще всего понимаем ее, отстаивает самодисциплину в использовании времени человеком и ценность «отложенного вознаграждения». Эта дисциплина времени сформировала жизнь Энрико, и то же самое она сотворила с автомобильными рабочими в Уиллоу Ран и греческими пекарями в Бостоне. Они упорно трудились и ждали, и это был их психологический опыт глубины. Такой тип трудовой этики зависит частично от организаций, достаточно стабильных по отношению к индивиду, чтобы следовать принципу «отложенного результата». Однако это «вознаграждение» теряет свою ценность в режиме, чьи институты меняются быстро; в этих обстоятельствах уже абсурдно работать долго и упорно на работодателя, который думает только о том, чтобы продать свое предприятие и двинуться дальше.
Было бы «мрачным» сентиментализмом просто сожалеть о закате эпохи тяжелой работы и самодисциплины, хотя при этом стоит помнить аккуратность, подтянутость и уважение к старшим, и все другие достоинства старого доброго времени. Серьезная задача старой трудовой этики состояла в том, чтобы возложить тяжкое бремя на работающего индивида. И люди стремились доказать посредством своей работы, чего они стоят; в этой форме «светского аскетизма», как назвал его Макс Вебер, отложенное удовлетворение могло стать глубинно саморазрушающей деятельностью. Но современная альтернатива долговременной дисциплине времени не является подлинным лекарством для этого самоотрицания.
