Лев Сирин - Как разграбили СССР. Пир мародеров
— Фактически на излете 1990-х в 2000 году, Вы получили Нобелевскую премию. Это была своего рода дань советской науке, так как корни Вашей премии глубоко уходят в советское время.
— Это так. Первые лазеры, солнечные батареи, светодиоды — все это наше! А начал я всем этим заниматься еще в 1962 году, основные идеи сформулировал в 1963 и в 1965 годах, а главные результаты мы получили в конце 1960-х годов, и лишь потом этим делом стали широко заниматься во всем мире. Так что это тот случай, когда дать премию за гетероструктуры без нас было нельзя. А то, что дали поздно?.. Ну, это часто бывает, и в этом смысле Нобелевский комитет поступает правильно, ведь самое печальное в премиях, когда она дается за слабую или ошибочную работу, в нашем же случае все уже было ясно. Кстати, в 1996 году Нобелевский комитет по физике проводил в Мальме, в Швеции, специальный нобелевский симпозиум по гетероструктурам, где основными докладчиками — вступительным и заключительным — были Кремер и Алферов. И когда нам дали Нобелевскую премию в 2000 году, первое поздравление я получил от Герберта Кремера по электронной почте: «Поздравляю! И ты можешь поздравить меня! Но я думал, что мы поедем в Стокгольм четыре года назад, после симпозиума...»
— Иосиф Виссарионович считал Сталинскую премию более престижной, чем Нобелевскую, и, вероятно, как следствие — отечественные ученые стали ощущать внимание из Стокгольма лишь после смерти вождя. Семенов стал первым советским лауреатом в 1956 году, Тамм, Черенков и Франк в 1958-м... Политический аспект в принятии решений нынче совсем чужд Нобелевскому комитету?
— С моей точки зрения, в принятии решений о присвоении Нобелевских премий мира политическая подоплека является решающей. Известно, что, когда Черчиллю сообщили, что он — Нобелевский лауреат, он первым делом спросил: «Надеюсь, не за мир?» Ему, как вы помните, была присуждена премия по литературе, что тоже несколько странно... Написанная им «История Второй мировой войны» содержит массу интересных документов, но я бы не считал ее образцом литературного стиля. Нобелевские премии по литературе часто имели элемент политики, особенно при присуждении их советским и российским писателям, но Нобелевские премии по науке не имеют никакой политической подоплеки. Я бы даже сказал так: практически всегда, когда в послевоенные годы Нобелевский комитет имел возможность присудить премию европейцам, в том числе советским или российским ученым, он это делал.
А то, что среди нобелевских лауреатов большинство американцы... так нужно просто признать, что в послевоенные годы в Соединенных Штатах наука развивалась более широко, более эффективно, чем в других странах. И когда среди нобелевских лауреатов, которые имеют право на выдвижение новых кандидатур и к которым поступают на экспертизу научные работы, большинство представителей США, естественно, что они свои достижения знают лучше, чем то, что происходит с наукой в Европе и в России. Правда, лично моя первая научная награда, присужденная мне в 1971 году, еще до того, как я получил Ленинскую премию, — это золотая медаль Франкли-новского института в США. Более того, я знаю, что изначально на эту медаль выдвинули американцев, но в процессе экспертизы пришли к выводу, что да, американцы прекрасно поработали, но Алферов сделал эту работу раньше.
Кстати, я получил право выдвигать ученых на Нобелевские премии примерно в 1976 году, поскольку Нобелевский комитет дает это право не только лауреатам, но и просто известным специалистам в тех или иных областях. С тех пор я регулярно получаю от комитета по физике конверт, куда я могу внести свое предложение на премию. А после того, как я стал Нобелевским лауреатом, я могу выдвигать кандидатуры как на премию по физике, так и на премию по химии, на которые я выдвигал и выдвигаю советских и российских ученых, а когда есть возможность — а это всегда помогает, — я выдвигаю отечественного ученого в связке с западным. Я очень надеюсь, что российские ученые еще получат Нобелевские премии. У нас есть достойные этого выдающиеся физики, хотя, откровенно говоря, в основном их работы выполнены в советское время.
— В 1990-е годы в науке возникло новое явление: ею все чаще и чаще стали руководить менеджеры. Правильно ли это было?
— Я могу вам по этому поводу сказать следующее. Когда создавался Госплан в 1920-е годы, на Политбюро обсуждалась кандидатура его председателя. Было два претендента: академик Глеб Максимилианович Кржижановский и Пятаков. Владимиру Ильичу Ленину о них доложили примерно так: Кржижановский блестящий ученый, но к административной работе склонности не имеет, а Пятаков блестящий администратор, но не ученый. Ленин сказал: «Я думаю, абсолютно правильно, если председателем Госплана станет человек, который по-настоящему все понимает, — и пусть им будет Кржижановский, а заместителем к нему поставим этого блестящего администратора Пятакова». Я думаю, что и в постсоветской науке должно было быть именно так.
— Проблемы внедрения научных открытий в жизнь стали главной бедой России на пути к прогрессу или были и в советское время?
— Проблема внедрения была и в советское время. Мы много занимались тем, как бы этот процесс ускорить. На самом деле в тех же Штатах процесс от научного эксперимента, который приведет к созданию нового прибора, до его промышленного выпуска занимает пять, семь, десять лет. Самое страшное в современной России то, что научные открытия и внедрять-то некуда, даже не то что на науку и по сей день дают мало денег — в 3—4 раза меньше по сравнению с советскими временами; я уж не говорю про 1992 год, когда финансирование моего родного физтеха упало в 20 раз! Наша промышленность разрушена, мы перешли в постиндустриальный период, ликвидировав индустрию, поэтому большинство наших научных результатов не востребовано промышленностью и экономикой. Сейчас, правда, начинается процесс восстановления промышленности. Я был очень рад, когда один из промышленных специалистов мне сказал; «Жорес Иванович, на самолетах пятого поколения стоят ваши гетероструктуры! Причем стоят те, которые мы же и изготавливаем в лаборатории».
— Вы были народным депутатом СССР. Но и после развала Советского Союза продолжаете заниматься законотворчеством. Поверили, что сможете помочь науке через парламент 1990-х?
— Да, в свое время я пошел в народные депутаты СССР, но после того, что случилось со страной, у меня становиться депутатом желания не было. Поэтому естественно, что я не участвовал в первых выборах в Государственную думу и дальше не собирался быть депутатом. Когда предстояли выборы во вторую Государственную думу, Виктор Степанович Черномырдин, с которым я много общался по проблемам петербургской науки, обратился ко мне с просьбой войти в предвыборный список созданного движения «Наш дом Россия».
Тут надо сказать, что, когда Виктор Степанович стал премьер-министром, первая его официальная поездка была в Санкт-Петербург, а первая его встреча была в Санкт-Петербургском научном центре Академии наук со всеми членами нашей академии, директорами институтов, с научной общественностью города. Черномырдин в это тяжелое время помогал Академии наук, его отношение к науке — не буду говорить о других областях — было очень хорошим. Я прекрасно помню, как ходил с нашими проблемами в Белый дом, еще не будучи депутатом, и Черномырдин вызвал первого замминистра финансов Андрея Вавилова и сказал: «Ты знаешь этого человека? Когда он к тебе обратится, ты ему поможешь». Но тем не менее в тот раз пришедшим ко мне от имени Черномырдина людям я ответил категорическим отказом войти в «Наш дом Россия». Но случилось так, что в то время я усиленно пробивал строительство научно-образовательного центра, в котором должны были расположиться научные лаборатории, наш лицей, много еще чего. Проект был сделан еще в советское время, площадку под строительство выделила мэрия Санкт-Петербурга 21 августа 1991 года, а в 1992 году в Академии наук я даже уже заложил 1,5 миллиона рублей под строительство этого корпуса. Но вскоре эти деньги превратились в труху. Все мои обращения в правительство, а также к Борису Николаевичу Ельцину не имели никакого эффекта.
В этих условиях ранней осенью 1995 года я встретился с Черномырдиным, который приехал в Санкт-Петербург. Заранее зная, что он приедет, я подготовил целый ряд бумаг по проблемам санкт-петербургских научных учреждений Академии наук. После совещания, которое проводил Черномырдин, он пригласил меня в резиденцию К-2 на Каменном острове, где мы проговорили два с лишним часа. Я отдал свои бумаги, а через пару дней мне позвонил Андрей Вавилов и сказал, что на бумаге по строительству корпуса научно-образовательного центра есть резолюция Виктора Степановича о выделении 40 миллиардов рублей (8 миллионов долларов по тем временам) — такова была сметная стоимость проекта. «Вам перевести деньги в рублях или в долларах?» — спросил Вавилов. Я ответил, что в долларах. Деньги пришли, и мы получили возможность начать строительство. А еще через несколько дней позвонил помощник Черномырдина и спросил: «А как насчет «Нашего дома Россия»?» Я сказал: «Да», потому что не мог в этой ситуации сказать ничего другого. Так я и оказался в Думе.
