Александр Горянин - Россия. История успеха. Перед потопом
В Европе, даже в период «малого банного ренессанса» XIII–XVI вв. простой народ оставался немытым, и это обошлось континенту очень дорого. Упомянутая выше «черная смерть» собирала свою страшную жатву шесть лет, между 1347 и 1353 гг. Из-за нее Англии и Франции пришлось даже прервать Столетнюю войну (которую они с бульдожьим упорством вели между собой даже не 100, а 116 лет). Франция потеряла от чумы треть населения, Англия и Италия – до половины, примерно столь же тяжкими были потери других стран.
Отголоски «черной смерти» проникли тогда и в русские города, особенно в посещаемые иностранцами (в первую очередь Псков и Новгород), но размах бедствия среди наших предков – а также среди финнов, еще одного «банного» народа, – был несопоставим с тем, что пережили тогда их западные соседи. Тридцать четыре года спустя, в 1386 г., чума выкосила пограничный Смоленск, но даже самые тяжкие чумные моры нашей истории, особенно в 1603, 1655 и 1770 гг., не стали причиной ощутимого демографического урона для страны. Шведский дипломат Петрей Эрлезунда отмечал в своем труде о Московском государстве, что «моровая язва» чаще появляется на его границах, чем во внутренних областях. По свидетельству английского врача Сэмюэля Коллинса, прожившего в России девять лет, когда в 1655 г. в Смоленске появилась «моровая язва», «все были изумлены, тем более что никто не помнил ничего подобного»[83]. Проказа на Руси также была редкостью.
Причина все та же – баня. Подытоживая два века этнографических наблюдений в России, Д. К. Зеленин констатировал, что из всех восточных славян «самой большой и даже болезненной чистоплотностью [речь идет не только о телесной чистоте, но и о чистоте жилища. – А. Г.] отличаются севернорусские»[84] – т. е. обладатели окающего говора (в отличие от акающих «южнорусских»). Если качество жизни коррелянтно чистоплотности, напрашивается вывод, что выше всего оно у нас исстари было в автохтонных великорусских краях, постепенно снижаясь к югу, в места более позднего русского заселения.
Москва (она, кстати, выросла на стыке расселения севернорусской и южнорусской народностей), как и другие города России, была большой деревней, но это значит, напоминает Ключевский, что, как и положено в русской деревне, «при каждом доме был обширный двор (с баней) и сад», и ее жители не знали недостатка в воде, ибо во дворах имелись колодцы. Много ли мог употреблять воды простой люд в городах Европы, где общественные колодцы до появления в XIX в. водопровода были лишь на некоторых площадях (вдобавок из этих колодцев вечно вылавливали трупы кошек и крыс)?
Вот свидетельства из записок иностранцев, сделанных в царствования Федора Иоанновича, Бориса Годунова и Алексея Михайловича, о русских: «Они ходят два или три раза в неделю в баню, которая служит им вместо всяких лекарств» (Джильс Флетчер. О государстве Русском, около 1589); «Многие из русских доживают до 80, 100, 120лет и только в старости знакомы с болезнями» (Якоб Маржерет. Состояние Российской державы… с 1590-го по сентябрь 1606 г.); «Многие [русские] доживают до глубокой старости, не испытав никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранивших всю силу семидесятилетних стариков, с такой крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям» (Августин Мейерберг. Путешествие в Московию, около 1662).
3. Когда на Руси было жить хорошо
Любопытны свидетельства путешественников, касающиеся доступности съестного в допетровской России. «Изобилие в хлебе и мясе так велико здесь, что говядину продают не на вес, а по глазомеру» (венецианец Иосафат Барбаро; был в Москве в 1479 г.); «В этой стране нет бедняков, потому что съестные припасы столь дешевы, что люди выходят на дорогу отыскивать, кому бы их отдать» (секретарь посольства персидского шаха в Испанию, перешедший там в католичество и принявший имя дон Хуан Персидский; был в России в 1599–1600 гг.).
Изобилие презирает мелочность. Там, где говядину продавали по глазомеру, едва ли могла возникнуть потребность в особо точных весах. Там, где все дешево, легче прожить, а оттого меньше воров и меньше замков. Замки вплоть до петровских времен были редкостью, и не из-за недостатка мастеров. Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха, посетивший в 1655 г. «железный ряд» на московском рынке, восхищается «железными вещами и принадлежностями… превосходной работы». Но в замках москвитяне, как видно, особо не нуждались. А вот в лондонском музее Виктории и Альберта замкам XIV–XVIII в. отведено несколько залов – нужный был предмет.
Пишущим о скудости российской природы стоит иногда заглядывать в труды историков. С. М. Соловьев сообщает в одиннадцатом томе своей «Истории», какую провизию доставляли в 70-х гг. XVII в. в Ферапонтов монастырь бывшему патриарху Никону, к тому времени лишенному не только патриаршего достоинства, но и епископского сана. От монастырей в окрестностях Белого озера (главным образом из Кириллова монастыря) поступало ежегодно: «15 ведер вина церковного, 10 ведер романеи, 10 ведер рейнского, 20 пудов патоки на мед, 30 пудов меду-сырцу, 20 ведер малины на мед, 10 ведер вишен на мед, 30 ведер уксусу; 50 осетров, 20 белуг, 400 тошей междукостных, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, 1000 окуней, 1000 карасей, 30 пудов икры, 30 пучков вязиги, 2000 кочней капусты, 20 ведер огурцов, 20 ведер рыжиков, 50 ведер масла конопляного, 50 ведер масла орехового, 50 ведер сметаны, 10 тысяч яиц, 30 пудов сыру, 300 лимонов, полпуда сахару головного, пуд пшена сорочинского, 10 фунтов перцу, 10 фунтов имбирю, 5 четвертей луку, 10 четвертей чесноку, 10 четвертей грибов, 10 четвертей репы, 5 четвертей свеклы, 500 редек, 3 четверти хрену, 100 пудов соли, 80 четвертей муки ржаной, 20 четвертей муки пшеничной, 50 четвертей овса, 30 четвертей муки овсяной, 30 четвертей ячменя, 50 четвертей солоду ржаного, 30 – ячного, 10 – овсяного, 15 четвертей крупы гречневой, 50 четвертей овсяной, 3 четверти проса, 12 четвертей гороху, 5 четвертей семени конопляного, 20 четвертей толокна; да работникам – 40 стягов говядины или 150 полотьев ветчины». Никон был строг и требовал, например, от кирилловских монахов привозить ему живых осетров «мерою в два аршина с четью» (160 см).
Отрывок из Соловьева приведен здесь не ради характеристики жизни опального Никона, его спутников и «работников» в ссылке, а как иллюстрация производительной мощи северной (между Вологдой и Онежским озером) земли, где располагался монастырь-поставщик. Только вообразите: 30 пудов (полтонны!) икры, сто пудов (1,6 тонны) соли, 30 пудов меда, то ли 17, то ли 25 тонн[85] муки, 50 ведер орехового (из лещины) и столько же конопляного масла! Мало того, монастырское хозяйство было товарным, иначе оно не смогло бы закупать для ссыльного соль, заграничные вина, имбирь, перец, «сорочинское пшено», т. е. рис. (Лимоны, те явно выращивались в своих теплицах.) Еще больше впечатляют 50 живых осетров в человеческий рост и 20 белуг (рядовая белуга весит 100 кг; не диво и 200-килограммовая; где-то зарегистрирована белуга-рекордсмен весом в две тонны).
И два века спустя, как видно из очерка ныне забытого писателя Алексея Потехина (1829–1908) «Лов красной рыбы в Саратовской губернии», плодовитость природы не убывала. «Всякой другой рыбы, кроме красной, ловец гнушается, не дорожит даже сомом, рассчитывая на избыток осетров, белуг и севрюг», – пишет он[86].
Возвращаясь к теме крестьянства, можно сказать следующее. Конечно же крестьянское прошлое легким не было нигде, но в большинстве стран, давно завершивших процесс раскрестьянивания, оно воспринимается сегодня в приукрашенном, этнографически-театрализованном виде, чему помогает и невольный перенос нынешнего благополучия в прошлое. У нас же в прошлое переносится, наоборот, советское и постсоветское неблагополучие. Служи нам точкой отсчета хотя бы предреволюционный российский уровень, картина гляделась бы иначе[87]. Мало того, кажется, только у нас крестьянское прошлое до такой степени окарикатурено, в том числе и наукой (правда, есть отрадные исключения, и среди них мощный труд Марины Громыко «Мир русской деревни». – М., 1991).
Царящие (все еще) представления о русском крестьянстве былых времен неузнаваемо искажены политическими манипуляциями. Марксисты небезуспешно вдалбливали мысль о том, что русский крестьянин был нищ всегда, на протяжении всей истории России без перерывов. Так ли это? Вот каков был, по разысканиям Ключевского, в 1630 г. (после разрухи Смутного времени!) типичный малоземельный крестьянский двор Муромского уезда, засевавший всего-то около десятины (1,09 га) озимого поля: «3–4 улья пчел, 2–3 лошади с жеребятами, 1–3 коровы с подтелками, 3–6 овец, 3–4 свиньи и в клетях 6—10 четвертей (1,26—2,1 куб. м. – А. Г.) всякого хлеба»[88].
