Александр Ушаков - Сталин. По ту сторону добра и зла
«Невиданная толпа в полсотни тысяч человек собралась перед синагогой, куда в еврейский Новый год пришла Голда Меир, — писал об этом далеко не рядовом в жизни московских евреев событии Э. Радзинский. — Тут были солдаты и офицеры, старики, подростки и младенцы, высоко поднятые на руках родителей. «Наша Голда! Шолом, Голделе! Живи и здравствуй! С Новым годом!»
«Такой океан любви обрушился на меня, — вспоминала позже сама Голда Меир, — что мне стало трудно дышать, я была на грани обморока». «Спасибо! — обратилась она к ликовавшей толпе. — Спасибо за то, что вы остались евреями».
Ну а затем случилось то, что еще более отдалило Сталина от Молотова. На приеме в МИДе к Голде подошла Полина Жемчужина и заговорила с ней... на идише.
— Вы еврейка?! — изумленно воскликнула та.
— Я дочь еврейского народа, — скромно, но в то же время с достоинством ответила Полина.
Ну а дальше, понятно, больше. Многие евреи стали подавать заявления на отъезд в Израиль.
Сталину подобные настроения не нравились. Но еще больше не нравилось ему то, что Израиль все теснее сближался с американским еврейством, которое становилось его опорой. В то время как он сам, со своим осуждением арабов, терял их поддержку. И ему не оставалось ничего другого, как только крутануть руль резко в сторону. Не сразу, конечно. Но... напряжение уже чувствовалось, и не случайно редактор польской еврейской газеты «Фольксштим-ме» Гирш Смоляр говорил о «смятении, охватившем после войны советских коммунистов-евреев». Он своими глазами видел огромную кипу писем в кабинете И. Эренбурга, в которых содержались жалобы на антиеврейские настроения в стране.
Однако Эренбург был слишком труслив, чтобы возглавить движение в защиту евреев. И именно он явился автором написанной к приезду Голды Меир заказной статьи для «Правды», которая обдала крещенским холодом не только советских, но и американских евреев. Поскольку ее лейтмотивом была идея, что евреи вообще не имеют нации и обречены на ассимиляцию.
Страх Сталина перед разраставшимся американо-сионистским заговором поставил крест на ждановском либерализме, и он приказал Абакумову нанести удар по якобы действующему на территории СССР еврейскому националистическому подполью и одновременно поручил прощенному им и сменившему Жданова Маленкову начать подготовку в ЦК крупной пропагандистской кампании по разоблачению прозападной интеллектуальной фронды, концентрирующейся прежде всего вокруг антипатриотов с еврейскими фамилиями.
20 ноября 1948 года был закрыт ЕАК, который, как явствовало из постановления Политбюро, являлся «центром антисоветской пропаганды и регулярно поставлял антисоветскую информацию органам иностранной разведки».
Все помещения комитета были опечатаны, документы вывезены на Лубянку, издательство и газеты закрыты. Были арестованы и такие лидеры комитета, как Лозовский, Ферер и Зускин, арест которых долго скрывался от общественности. Что тоже говорило о многом, и прежде всего о том, что Сталин начинал считаться с мировым общественным мнением и старался его без нужды не волновать. И если в печально знаменитых 1930-х годах газеты буквально захлебывались от восторга по поводу разоблачения очередного предателя, то теперь явно не спешили...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Преследования евреев, которым Сталин готовил страшную участь, на этом не кончились, но акцент разворачивающихся репрессий снова был перенесен на интеллигенцию.
Ударив по литераторам, Жданов накинулся на Эйзенштейна, Пудовкина, а затем и на Прокофьева с Шостаковичем. Конечно, им всем досталось. И все же по сравнению с 1930-ми годами уже была огромная разница. За редким исключением (Мандельштам и Мейерхольд) Сталин только травил творческую интеллигенцию, но не приговаривал к смерти. Хотя быть изгнанным из Союза писателей или Союза композиторов за поклонение какому-нибудь «формализму» означало творческую гибель.
Очередная атака на интеллигенцию совпала с новым международным кризисом. На этот раз берлинским. Он начался в июне 1948 года, когда три союзные державы решили ввести новую валюту в трех западных зонах Германии. Советская военная администрация объявила о намерении сделать то же самое в своей зоне и... перекрыла наземные и водные пути к Берлину. Кризис затянулся на год с лишним, и в нем причудливо переплелись геополитические, идеологические и психологические факторы.
Блокадой Берлина Сталин намеревался создать такую ситуацию, при которой он мог бы вести переговоры по германской проблеме с позиции силы, поскольку все это время отчаянно боролся за расширение советской сферы влияния и делал все возможное, чтобы не допустить образования западногерманского государства и его включения в западный блок. Блестяще проявив себя в Тегеране, Ялте и Потсдаме, Сталин явно недооценил решимость западных держав создать это государство. Да если бы даже и оценил, то вряд ли бы смог что-нибудь изменить. Атомного оружия у него еще не было и говорить с позиции силы с той же Америкой было пока еще рано.
И тем не менее берлинский кризис ясно показал: несмотря на жаркие дебаты и завуалированные угрозы, никто так и не решился первым начать крупномасштабный военный конфликт. Как это ни печально для Сталина, но после войны ему пришлось конфликтовать не только с Западом. Не успел он отойти от берлинского кризиса, как грянул другой кризис — югославский. И причины для него были...
Именно Тито еще во время войны, в отличие от других лидеров восточноевропейских стран, проявлял известное вольнодумство и умел настаивать на своем. И уж, конечно, ему совсем не хотелось безоговорочно подчиняться Сталину, который весьма неосторожно приравнял Югославию к какой-нибудь Курской области. Это там, в райкомах и парткомах, сидели боявшиеся его как огня «товарищи по партии», которыми он мог помыкать как ему заблагорассудится. Но в Белграде сидел не только уважающий себя человек, но и лидер страны, которая сама сделала очень многое для изгнания со своей земли фашистов и собиралась строить свою собственную политику. И если Тито и видел в Сталине старшего брата, то такого, который не учил бы его как жить и с которого было бы достаточно только родства. И кто знает, возможно, Сталин, в конце концов, и оставил Тито в покое. Если бы не одно «но». Создав восточноевропейский лагерь, Сталин считал себя ответственным за проводимую в каждой из его стран политику. Ну а поскольку эта политика то и дело выходила за начертанные им границы, ему приходилось подправлять ее. А если называть вещи своими именами, то заставлять делать так, как считал нужным он. По той простой причине, что он очень боялся того, что неосторожное поведение его сателлитов может спровоцировать Запад на очередной военный конфликт.
Ему уже стоило огромного труда отговорить Болгарию от притязания на греческую территорию. Ему было совсем не жаль этой самой территории, и он с удовольствием прихватил бы ее. Но... в глазах всего мира Болгария являлась союзницей побежденной в войне фашистской Германии со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вместе с теми же югославами он отстаивал их требования на Юлийскую Крайну, но в то же время всячески уговаривал их от каких бы то ни было посягательств на Триест.
После войны он уже не мог так откровенно опираться на свои победоносные армии, ему противостояли мощные западные страны во главе с Соединенными Штатами, которые к тому же обладали ядерным оружием. Да живи Трумэн в Париже, он вряд ли бы сбросил в центре Европы атомную бомбу. Но, увы, он жил за 10 тысяч миль от французской столицы и мог себе позволить все, что угодно.
Ну и, конечно же, сказывалось то, что после разгрома последнего уклона Сталин отвык от какого бы то ни было неповиновения, и любое желание действовать без его одобрения вызывало у него приступ ярости. И когда Тито, несмотря на все его просьбы-приказы не спешить с подписанием мирного договора с Болгарией, не только подписал с Димитровым договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи, но и объявил его «бессрочным», он крайне озлобил Сталина.
Преждевременное заключение такого договора не только противоречило международным требованиям к воевавшей на стороне Германии Болгарии и не могло не рассматриваться мировой общественностью первым шагом на пути к объединению двух государств. И еще в 1945 году западные страны весьма болезненно восприняли саму идею образования болгаро-югославской федерации.
12 августа 1947 года Сталин отправил Тито письмо, в котором сообщал ему, что «своей торопливостью оба правительства облегчили дело реакционных англо-американских элементов, дав лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела против Югославии и Болгарии».
После этого послания и признания договора между Югославией и Болгарией «агрессивным балканским или славянским блоком» на Западе Тито и Димитров «исправились». Правда, весьма своеобразно, ограничив «бессрочное» поначалу соглашение двадцатью годами. Что не помешало Западу и его расценить как «серьезную угрозу Греции».
