Юрий Жуков - Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы
Таковы некоторые, наиболее популярные в нынешнем литературном сезоне в Париже романы, посвященные социальной теме, рисующие нравы общества и семьи. Они берут читателя за живое, заставляют его о многом задумываться, волнуют. Эти романы подсказывают, что, если человек хочет остаться человеком, он не может и не должен мириться с мерзостью того образа жизни, законы которого диктует голый чистоган. Их авторы, таким образом, честно выполняют свой гражданский долг.
Луи Арагон, как я писал выше, требует места в современной литературе для «экспериментального реализма». Эксперимент, поиск нового живого слова, постоянное обновление стиля, неустанная забота о более глубоком содержании литературного произведения всегда были предметом особого внимания писателей, сознающих свою ответственность перед читателем; ведь задержка в творческом развитии — смерть для литератора.
Великолепное, вечнозеленое дерево реалистической литературы растет непрерывно, широко раскидывая свои ветви, постоянно обновляясь и развиваясь. Бальзак писал иначе, чем, скажем, Сервантес; Золя — не так, как Бальзак; Анатоль Франс — по–другому, нежели Золя; Арагон —
иначе, чем Анатоль Франс, но все они дороги читателю, ибо творчество каждого из них озарено немеркнущим светом живой мысли. Реалистическая литература — это мыслящая литература, а литература социалистического реализма — тем более. И эксперимент, цель которого — искать и находить все новые связи, соединяющие сердца писателя и читателя, коммуникации, как теперь принято говорить, активнее вовлекать читателя в творческий процесс, побуждая его к совместному переживанию, постоянно обновлять литературную форму, — этот благородный эксперимент является необходимейшим условием творческого роста литературы.
Но главное при этом, чтобы писатель денно и нощно думал не только о том, как сказать, но и что сказать. Иначе ему грозит страшная участь: читатель быстро пресыщается формальными изысками, если он обнаруживает, что за ними в сущности нет глубокой идеи и они существуют как бы сами по себе, в безвоздушном пространстве.
Увлечение чисто клиническим исследованием хода человеческого мышления и самоанализом, стремление пойти еще дальше и углубиться в подсознательный мир, подвергнуть исследованию сны и бред человека все еще охватывают многих французских писателей. Утрачивая интерес к окружающей среде и к волнующим людей политическим и социальным проблемам, иные из них все больше концентрируют свои усилия на описании собственного узкого мпрка, где все под рукой, все рядом: садись перед зеркалом, гляди в него и пиши.
Пусть не поймет меня читатель так, будто я против автобиографического жанра, боже упаси. Многие автобиографические произведения вошли в золотой фонд мировой литературы. Достаточно вспомнить хотя бы книги Льва Толстого или Горького. Но что вы скажете, например, о такой книге, как «Световые годы», автор которой Резвани — сын иранского фокусника и русской эмигрантки, воспитанник белогвардейского колледжа, хозяин которого, как он отмечает, свято хранил портрет Николая II, — с величайшим удовольствием и откровенностью расписывает на сотнях страниц самые грязные истории, свидетелем и участником которых ему довелось быть?
Охотников до клубнички, увы, немало, и книга прино
сит автору немалый доход. Буржуазная критика похваливает Резвани, сравнивая его с Генри Миллером и Се- лином. «Это новое «Путешествие на край ночи»», — пишет она. Но если в «Путешествии на край ночи» Селина еще можно было разглядеть хоть какие‑то черты бунта против общества, обрекающего человека на барахтанье в грязи, то здесь перед нами просто индивидуум, который преспокойно разлегся в луже и блаженно щурится на солнце.
К слову сказать, сейчас стало весьма модным все гуще уснащать туманные и запутанные сочинения, снова и снова исследующие сознание и подсознание одиноких, скучных героев, сексом, подробнейшими описаниями насилий, блужданий по всяческим злачным местам и так далее и тому подобное, дескать, не поперчишь, не посолишь — не продашь! И вот даже солидные издатели, такие, как Жюльяр, Альбен Мишель, Кристиан Буржуа и другие, публикуют сочинения, какие еще недавно в Париже продавались только из‑под полы.
В этой связи мне хотелось бы вернуться к книге Андре Пиейра де Мандьярга «В стороне от жизни», за которую ему, как я уже упоминал выше, в 1967 году была, как это ни странно, присуждена премия Гонкура, правда минимальным большинством голосов (но все же большинством!). Ее автор, в соответствии с модой, усердно исследует сознание и подсознание своего героя, хотя внешне его роман отнюдь не грешит какой‑либо экстравагантностью — он написан в спокойной, я бы сказал даже подчеркнуто консервативной, манере. Но это первое впечатление обманчиво — в традиционную форму вложено двусмысленное содержание. Это похоже на картины Сальвадора Дали, который, смешивая натуралистически выписанные детали, творит чудовищный и часто бессмысленный мир призраков.
Пытаясь оправдать решение Гонкуровской академии о присуждении премии этому роману, некоторые критики подчеркивали, что в ней Пиейр де Мандьярг открыто заявляет о своей ненависти к режиму Франко. Да, герой этого романа неоднократно называет генералиссимуса «фурункулом», размышляет о зверствах, совершенных в годы гражданской войны в Испании генералом Кейпо де Льяно, и, встретив старого антифашиста, плюнувшего вслед жандарму, подходит к этому старику и поет «Интернационал». Но все это лишь политическая приправа
к долгой истории отнюдь не героических похождений героя романа в Каталонии, — истории, которая, как писала газета «Франс–суар» в мае 1967 года, производит «впечатление, будто читаешь замечательный путеводитель по кварталу публичных домов Барселоны, замаскированный под роман».
Иной читатель тут же прервет меня: позвольте, скажет он, вы же начали вести речь об экспериментальном романе, а ссылаетесь на произведение, смахивающее на путеводитель по кварталу публичных домов. Это что- то уже из совсем другой оперы, такого рода книги вообще лежат за пределами литературы!..
Не спешите, однако, с такими выводами, мой строгий читатель. Как‑никак, жюри Гонкуровской премии увенчало книгу Мандьярга высшей во Франции литературной наградой, и уже это обстоятельство обязывает нас отнестись к ней с должным вниманием. Тем более что критика, подчеркивая наличие сюрреалистических корней в творчестве этого писателя, призывает читателей не воспринимать все, что он пишет, буквально, а искать в его натуралистических описаниях блужданий по грязным притонам какой‑то глубокий второй смысл. Что же касается этих красочных описаний самих по себе, то что ж, французская литература шестидесятых годов XX века терпит все, ее нравы весьма огрубели.
О чем же идет речь в романе?
Безмятежный супруг и счастливый отец, Сигизмунд, приезжает в Барселону. Цель поездки — полуделовая- полутуристская. Он получает письмо, присланное до востребования. На конверте — почерк его домработницы. Еще не развернув письмо полностью, Сргизмунд бросает на него взгляд и различает страшную фразу: «…она тут же скончалась». Сигизмунд догадывается, что речь идет
о его любимой жене Сержине, но он хочет отсрочить подтверждение этой догадки. Он снова запечатывает письмо, кладет его на столик в своей комнате и… уходит знакомиться с кварталом публичных домов, о котором он был столь много наслышан уже давно.
На протяжении долгих трех дней Сигизмунд исследует это «дно» Барселоны, и автор пользуется случаем, чтобы во всех деталях расписать его мерзости. Сигизмунд со знанием дела, не торопясь выбирает себе проститутку
по вкусу, некую Хуаниту, и три дня подряд пользуется ее услугами, причем и это Мандьярг описывает весьма дотошно, со всеми натуралистическими деталями.
Но Андре Пиейр де Мандьярг — аристократ, человек, которому было бы весьма неприятно, если бы его обвинили в порнографии. Поэтому он то и дело пытается под- весхи какую‑то философию под низкие деяния своего героя. Вот как он ее рисует — я цитирую роман:
«Письмо, конечно, не будет вскрыто сегодня ночыо, а по всей вероятности, и завтра. По крайней мере на двадцать четыре часа его (Сигизмунда) действия и жесты гарантированы. Его шаги подчинены лишь одному закону: дойти до окончания этого срока, который, впрочем, можно и продлить. «Никогда, — говорит он себе, — я не был в такой мере хозяином своей жизни, как сейчас; я не мечтал о столь сверхчеловеческой свободе». Он мог бы назвать себя всемогущим, поскольку ничто не было важным для него в том интервале времени, которым он пользовался…»
Вы скажете: это похоже на пародию. Нет, отвечу я вам, это точный перевод!
Стараясь придать какую‑то значительность своему герою, который столь сомнительно ведет себя, автор все время силится подсказать читателю, что в душе Сигизмунда, в его сознании и подсознании происходят какие‑то необычайно сложные процессы. Вот он бродит по злачным местам Барселоны, и его Сержина, которая, как он знает, почти наверняка погибла, незримо при сем присутствует. «Образ его молодой жены сливался теперь с ликами проституток, стоявших у стен в три ряда», — торжественно подчеркивает автор. Вот он вдруг вспоминает, что Сержина любила ходить в картинные галереи, и в перерыве между двумя визитами в притоны идет в музей. Вот он сидит в кафе гомосексуалистов и вспоминает, как Сержина рассказывала ему о зверствах франкистов. Подумайте только, какая сложная натура этот Сигизмунд!
