Итоги Итоги - Итоги № 33 (2013)
А. К.: Но разве можно пытаться найти ответ на вопрос, что делать, не поняв, кто виноват?
А. А.: Только так и можно. Потому что если мы потратим день сегодняшний на выяснение того, кто, в какой степени и при каких обстоятельствах был виноват, мы упустим то время, которое нам отведено на размышления о том, что делать. Потом разберемся, кто был виноват… Как говорил Пушкин: в вопросах счастья я атеист, я в него не верю. Вот в вопросах моральной ответственности, распределенной на многих, я атеист, я в это не верю. Есть моя вина. Вы хотите про мою вину говорить? А про чужую не буду.
А. К.: Ну поговорите про свою вину немножечко... Но не социальную, а экзистенциальную.
А. А.: Я, как положено человеку моего рода и звания, слишком завишу от того, что про меня скажут и про меня подумают. И вместо того чтобы делать то, что должно, я увиливаю, вихляюсь. Это вина, потому что время, которое мне отведено на действия, высказывания и иное важное, я трачу на проскакивание между шеренгами строя. Я не знаю, что я буду отвечать на Страшном суде. Слишком много дано и почти ничего не сделано. Дано больше, чем я сделал и даже, наверное, чем могу сделать. Я не про дарование, я про готовность называть вещи своими именами. Я трушу.
А. К.: Это не трусость, это вы сочувствуете людям, поэтому сочувствуете себе. Нельзя сочувствовать людям, а себе не сочувствовать. Это будет, на мой взгляд, ложь, такое лицемерие: вот, я хуже всех…
А. А.: Я не хуже всех. Я про других мало что знаю, а про себя знаю. У меня есть вопросы к другим, но дай Бог на вопросы к себе ответить… Странная история: интеллигенция все время сама себя назначает виноватой. И как бы мучается. Но это не мешает ей снова и снова воспроизводить эту вину. Сколько это будет продолжаться в России? Почему интеллигенция все время говорит о своей вине перед так называемым народом, перед историей, но при этом все время эту вину воспроизводит, и ни от чего не отказывается, и опять воспроизводит, опять. Что происходит?
А. К.: Бог его знает. Для начала: я не ощущаю себя как полноценного интеллигента.
А. А.: Попробуйте ощутить себя кем-нибудь другим. У меня в 90-е годы была иллюзия, будто я могу стать интеллектуалом. У меня ничего не вышло. Я понял в какой-то момент, что выписаться-то я могу, да записываться некуда. Я не отношусь к интеллигенции… Ну не относись. А посему ответ простой: если ты не можешь выбраться из болота, значит, осушай. Не осушаешь — не жалуйся. Вот я и не жалуюсь. Я себя не чувствую виноватым перед народом, историей, даже перед самим собой. Вот перед Господом Богом… Да. Я болезненно ощущаю, что мне было дано поручение, надо его исполнить, и я живу с ощущением неисполненного поручения.
А. К.: Я думаю, что интеллигент — это человек, который как раз и живет с ощущением неисполненного поручения.
А. А.: Есть еще один признак, который, я, надеюсь, выжег в себе. Интеллигент все время указывает пальцем всем вокруг себя, куда нужно двигаться. И при этом отказывается задавать себе очень важный вопрос: за счет чего будем все менять? Это мне преодолеть удалось.
А. К.: Та ли сегодня свобода, которую мы представляли себе, когда говорили о свободе? Свобода теперь такая: включил компьютер, и свобода полнейшая…
А. А.: Я в компьютере себя чувствую как рыба в воде, в сетях социальных, во всяких коммуникационных технологиях… Но вы меня все время подводите к тому, чтобы я сказал, что я здесь абсолютно чужой. А я не могу. Это неправда. Для меня этот мир со множеством дверей, входов и выходов. И если я куда-то вхожу и чувствую себя там хорошо, не значит, что там действительно хорошо, а если я себя чувствую плохо, не значит, что там действительно плохо. Есть вещи, которые я ни за что не готов отдать в этой свободе, в социальных сетях, например. Я строю там мир моего общения поверх границ, поверх быта, поверх политики. Это здорово. И я этого не отдам. Я успеваю сделать в разы больше, чем я успевал при советской власти, не благодаря какой-то свободе, а благодаря технологиям. Просто работать стало технически легче. Творчески — так же, а технически гораздо легче. Вот что в сетях очень плохо, из-за чего я все время думаю, не сбежать ли мне из того же «Фейсбука»: там, как вирус, распространилось хамство, выводящее меня из себя. И, глядишь, вчера дружил, а сегодня уже разговаривать невозможно. Это такая новая форма бесовства, троллинг. Налетают бесы скопом, хихикают, оскорбляют, переругиваются и уносятся с визгом на новую площадку. Что тут принципиально нового? Пушкину бесы являлись в пути во время зимней скучной дороги. Мне они являются в «Фейсбуке», потому что я по зимней дороге ночью на повозке не путешествую. Но бесы те же самые.
А. К.: Нужно ли тогда, когда есть «Фейсбук», когда есть вся эта свобода, все еще бороться за какую-то старомодную свободу, выходя на площади?
А. А.: Когда люди выходят на площадь, они при этом не столько даже требуют свободы, сколько инстинктивно докрикиваются до власти. Это инстинкт самосохранения: не хотим мы вместе с вами помирать. Вы решили погибнуть, не тяните нас за собой.
А. К.: Таким образом, получается, что эти люди, которые сейчас выходят на площадь, они просто за себя, за свою теперешнюю жизнь выступают? ..
А. А.: Да, за себя. Но за себя как за часть страны. Их не то чтобы не устраивает существующий строй. Их не устраивает ложь, разъевшая этот строй, и их не устраивает самоуничтожение власти, происходящее у них на глазах.
А. К.: То есть для них — и, похоже, для вас — естественной является жизнь теперешняя?
А. А.: Да. И вот почему у меня враждебное отношение к сегодняшней власти. Не потому, что я хочу ее свержения и мечтаю о том, чтобы пришли ее враги, но просто я не могу ей простить, что она правильно устроенный мой нынешний мир уродует. Вот советский мир был мне чужой, неправильный — у меня к нему и претензий не было, какие могут быть претензии, если чувствуешь себя совершенно чужим? А теперь мир устроен правильно, а они его портят — конечно, я чувствую к такой власти враждебность.
А. К.: Правильно устроенный ваш мир она же и устроила.
А. А.: Нет, это мы с вами вместе устроили его в 90-е годы. Заплатив тогда довольно высокую цену. Что такое не знать, чем завтра детей кормить, не будет ли у детей панкреатит из-за того, что ты кормишь их тушенкой «Великая стена» из полуржавых банок, и держишь запас бундесверовской сушеной картошки... Это я очень хорошо помню. Что такое раз в год получать зарплату в консерватории, где я был профессором, потому что чаще не имеет смысла стоять в очереди, я тоже хорошо помню. Это цена того мира, в который я все-таки попал. Это я заплатил, а не они. Они мне этот мир уродуют. Вот причина моей позиции, а не какая-то чисто политическая. А при советской власти, наверное, если бы я был постарше, ненавидел бы советскую власть за то, что она уродует мой мир. Но у меня к ней было другое отношение: она была просто чужая.
А. К.: У меня все наоборот. Я советскую власть ненавидел и до сих пор ненавижу, но в том времени я был своим. И ненависть была такая... родственная. А теперешнюю жизнь я вроде бы принимаю в основном, она мне даже симпатична — но чужая. Вероятно, это действительно вопрос поколенческой психологии...
А. А.: В одном, правда, я чужой и нынешней жизни: я тоскую по серьезному отношению ко всему. Патологически серьезному отношению ко всему. Потому что там, где нет патологической серьезности, нет и веселого смеха.
А. К.: Вот! Я хочу быть среди тех людей, которые такие же идиоты, как я, которые переживают над книгой, переживают в кино. А они приходят в кинотеатр и лопают свой попкорн…
А. А.: Весело может быть только там, где серьезно. Невозможно смеяться там, где нет серьезности. Смех освобождает от ее избытка. Иначе его нет.
А. К.: Я и говорю, что вот этого мне не хватает в этом окружающем мире. Серьезности. Когда спрашиваю, нравится ли вам окружающая действительность, я имею в виду вот это. Вам нравится попкорн вместо чувств? И не только в кино…
А. А.: Не нравится.
А. К.: Но так же везде.
А. А.: Уже не везде. В воздухе что-то появилось очень серьезное. В театре какие-то вещи, не нравящиеся, но разворачивающиеся в полной серьезности, происходят. И в литературе будет. Никуда не денемся. В кино уже вовсю идет…
А. К.: Вы поддерживаете любой разговор, и тут же он оказывается повернут от вас в сторону внешнего мира.
А. А.: Это может быть связано отчасти с тем, что я не хочу внутрь никого впускать.
А. К.: Но рубрика, для которой я записываю нашу беседу, называется «О душе». И я должен лезть к вам в душу. Мало ли что вы не хотите…
А. А.: Значит, пока не нащупали дырочку.
А. К.: Дырочку нащупать трудно. В вас дырочку нащупать трудно, потому что она забита всяким общественно-политическим мусором.
