Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция
Вот что говорит о себе герой, имеющий те же намерения:
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь, – я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
О! выслушай – из сожаленья!
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там.
Как новый ангел в блеске новом;
О! только выслушай, молю,я
Я раб твой, – я тебя люблю!
Лишь только я тебя увидел —
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной;
Не жить, как ты, мне стало больно,
И страшно – розно жить с тобой.
В бескровном сердце луч нежданный
Опять затеплился живей,
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилася, как змей.
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм – без божества!
В этом отрывке содержится весь «демонический» набор, ставший постоянным рефреном любовного признания мужчин подобного типа. Что будет говорить мужчина демонического типа в любовном объяснении (цитируя, сам того не ведая, лермонтовского Демона)? А вот что: «Я высшее существо, одинокое, печальное, отринутое всеми. Люди кажутся мне мелкими и ничтожными (разве могут они любить?), глупость, лицемерие их и бессмысленность их жизни очевидны. Я живу с открытой, почти детской душой, наивный, доверчивый, готовый преобразиться, стать «хорошим», если только ты полюбишь меня. Я буду рабски тебе служить, я направлю весь свой талант, всю свою силу на служение людям, высокой цели, если только ты полюбишь меня».
Суммируем. И переведем это в уже известные нам смыслы любовного признания.
Вот что на самом деле говорит влюбленный Демон:
• я одинок = я не целен, я половина (хочу восполниться за счет тебя)
• я беззащитен перед окружающими меня опасностями = нуждаюсь в защите, в ком-то еще, я не целен (а хочу восполниться за счет тебя)
• я отвергнут = я один (а хочу восполниться за счет тебя)
• меня не понимают = я один (а хочу понимания с твоей стороны)
• я силен, талантлив и хотел изменить мир = моя потенция очень велика
• я божественен = больше, чем человек (будь со мной, станешь и ты божеством)
• я готов обожествить тебя, а могу сам снизойти до любви и стать обычным человеком («Нет-нет, не надо! – должна возразить женщина. – Я сама вознесусь к тебе!»)
• я страдаю = мне нужно утешение (так утешь же меня!)
В русском сердце такое описание своей жизни и участи вызывает притяжение, которое мы зачастую именуем жалостью, а ее, в свою очередь – любовью. Это притяжение вырастает из декларируемой самонедостаточности, если у того, кто зовет нас присоединиться, большая потенция к действию. Искуситель, насмешник в нашей культуре – это отнюдь не демон, а бес, который стремится не излечить свое страдание через обретение второй половины, а доставить страдания своей потенциальной жертве.
Тамара жалеет Демона, а жалеет – значит любит. Это один из мощнейших русских стереотипов, предопределяющих стратегию любовного признания: у избранницы нужно вызвать жалость, показав ей свое одиночество, отвергнутость, наивную душу и прозорливость, помогающую увидеть в людях лишь мелкие душонки.
Повторную реализацию этой стратегии мы видим у Лермонтова же в «Герое нашего времени». Вот фрагмент из романа, где герой, желая вызвать притяжение, показывает примерно то же, что показывал Демон:
Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя – и кончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.
– Вы опасный человек! – сказала она мне, – я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, – я думаю, это вам не будет очень трудно.
– Разве я похож на убийцу?..
– Вы хуже…
Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:
– Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию…Откуда берется стереотип влюбленности в Демона, мы уже видели, но с чем связать это знаменитое русское «жалеет – значит любит»? С моей точки зрения, эта связь восходит к очень специфическому русскому представлению о добре. Для нас категории добра и доброты – высшие и этически окрашенные. Добро, в отличие от блага, – высшая нравственная ценность. Ученые, исследовавшие это понятие, неоднократно отмечали, что для русских «добро абсолютно, представление о нем может измениться только вместе со всей ценностной шкалой человека, представления о добре и рациональны и нравственны и интуитивны. Благо же сугубо рационально. Для добра главное соответствующее душевное движение, для блага – холодный расчет. В основе представлений о добре и благе лежит ориентация на разные ценностные шкалы и на разных субъектов оценки: представление о благе связано с человеческим судом, с точкой зрения людей вообще, подобно представлениям о справедливости и правде, а добро, подобно истине – с абсолютной, высшей, может быть, божественной точкой зрения на мир. Оно рассматривается как абсолютная ценность и поэтому способно обозначать абстракцию высокого уровня».
Какое добро через жалость проявляет русская женщина? Присоединение к чему-то (кому-то) сложному во имя благой цели. Ведь спасти Демона – это создать ангела, спасти несчастного, это означает не дать победить злу, а способствовать победе добра.
В практической плоскости у понятия «добро» есть еще области значения, очевидные из дополнительных значений прилагательного «добрый». Исследование употреблений этого прилагательного показывает, что оно обозначает не только способность давать безвозмездно, делиться, вести себя бескорыстно, но и способность к состраданию, выражающуюся в проявлении жалости и всепрощения. Мы можем предположить, что в значении «умеющий прощать» традиционно эти качества рассматривались на Руси как чисто женские. Поэтому мы можем сказать «она добрая женщина», «он/она добрый человек» (с немаркированным полом в слове «человек»), но плохо будет сказать «он добрый мужчина» именно в силу названных особенностей значения этого слова.
Именно женщина в соответствии с русским стереотипом «жалеет – значит любит». Про мужчин чаще говорили «бьет – значит любит», обозначая тем самым наличие в мужчине страсти по отношению к женщине. А что значит «жалеет» на простом, обыденном языке? Это значит – принимает близко к сердцу, подпускает близко к сердцу, к тому самому сердцу, где у нее рождается и живет любовь.
Одинцова не впадает в любовь к Базарову, потому что он не герой. Он разумный, полезный, новый, зацикленный на своих принципах – в общем, персонаж на любителя. Он рассуждает едко, здраво, иногда зло, но в нем нет пламени, чтобы воспламенить, в нем нет демона с горящими глазами или героя, сжигающего себя в пламени битвы или революции.
В понятии героя живет понятие самопожертвования. Но не тихое, унылое, безвестное, а яростное, яркое, широко известное. Герой – это слава. При этом мы не можем утверждать, что герой созидает. Он скорее созидает через разрушение, убивая – защищает, разрушая – создает. Тургеневский Инсаров из «Накануне» герой и он любим. Это один из любимейших типов русской литературы и культуры последних двух сотен лет – герой, который не может позволить себе связь с женщиной, поскольку целиком принадлежит своему делу. В этом смысле он целостен. Он не представляет собой половины, нуждающейся в ком-то еще. И в этом смысле он – полубог, а не осколок человеческого существа.
