И Гарин - Пророки и поэты
И так легко ты распростилась с жизнью,
Что, верно, смерть - та сладостная боль,
Когда целует до крови любимый...
Речь идет даже не о противоположностях, а о широком видении мира, зрелости человека, божественной мудрости, художественно-мировоззренческой категории "WIT".
Для Элиота "WIT" - определяющий фактор того особого "сплава"
мысли и чувства, который был так естествен для позднего Шекспира,
Вебстера, Донна и так трудно давался ему и его коллегам - Паунду,
Йитсу, стремившимся преодолеть созерцательность, чувствительность
поэзии влиятельных в начале XX века "викторианцев" и восстановить роль
интеллектуального начала в поэзии. Донн же, поздний Шекспир, Вебстер,
Чапмен, по мнению Элиота, "чувствовали мысль так же непосредственно,
как запах розы", мысль была для них переживанием, видоизменявшим их
чувственное мировосприятие, а строки их поэзии, появившиеся под
влиянием чтения Монтеня или Сенеки, обладали таким же биением жизни,
как и непосредственное изображение человеческой страсти.
Пусть будет он далек, мой путь земной,
От чванного тщеславья, от лишений,
От хвори, от ничтожных наслаждений,
От дел пустых и красоты шальной
Ото всего, что гасит факел мой.
Пусть свет ума надолго сохранится,
Пусть будет дух творить, в мечтах томиться,
Пока в могильной тьме навек не затворится.
Только суровое испытание временем является критерием
литературного и иного дарования. Большинство писателей, обладающих
подлинным талантом, пережили свое время, хотя иногда их имена
приходилось выгребать из-под груды литературного мусора.
Судя по всему, в этих вопросах действует эмерсоновский закон
компенсации. Если при жизни писателя переоценивали, то после смерти
его забудут или будут ругать и поносить. Если великого писателя не
читали современники, как Блейка или Мелвила, то впоследствии его слава
перерастет популярность его более удачливых коллег. Такой была судьба
Донна, имя которого в течение двух веков после его смерти почти не
упоминалось, а его книги имелись только в крупнейших библиотеках. Но в
1930 году колесо судьбы повернулось, и ему не только воздали должное,
но и поставили как поэта выше Мильтона.
Свифт и Донн? - можно ли измыслить большие противоположности, антитезы, больших антиподов! Пылкий гедонист и жизнелюб Донн, чуждый политики и общественных дел, и желчный мизантроп, уповающий на политическое поприще. Великолепный лирик и блестящий эссеист, даже в "Парадоксах и проблемах" или в своих divine остающийся виртуозным мастером слова, и до мозга костей рациональный прозаик. Человек чувства, признающийся в любви к человеку даже после осознания его ничтожной бренности, и человек мысли, подавивший даже свою любовь к Стелле.
Но при всей их несопоставимости они были объединены общим процессом, охватившим Европу и состоявшим в отказе от идеалов Возрождения, от слепой веры в человеческий рассудок. Они оба - гуманисты боли - люди, познавшие всю тяжесть сомнений и не убоявшиеся сказать правду.
Есть некая мистическая примета: канун революции чреват поэтами. Они просто кишат - как птицы в грязном Лондоне, жадно ждущем окровавленной головы Карла Стюарта.
Гнездо поющих птиц...
Финеас и Джайльс Флетчеры, Донн и Герберт, Крэшо и Воген, Бен Джонсон, Керью. Секлинг, Лавлейс, Джон Кливленд, Геррик, Уитер, Марвель, Мильтон, Каули, Уоллер, Денем, Драйден...
Все они были так непохожи друг на друга... И так похожи на фейерверк поэтов другой революции...
С его портрета смотрю я... вытянутое лицо с острым подбородком, большие глаза, широкие брови, высокий лоб. Донн, Донн, Донн...
Ровесник Бена Джонсона и Ренье, очевидец первых революций, родоначальник метафизической поэзии принадлежит другой эпохе - еще не наставшей.
Обескураживающий символ: Томасы Моры кончают Доннами...
Это действительно символично: Томас Мор был предком человека, столь далекого от утопии, человека, олицетворяющего собой саму жизнь, всю полноту жизни.
Да, Донн далеко не отшельник и не аскет, он по-толстовски нормален и так же любит жизнь.
Ему требовались покровители, как и другим интеллигентам той эпохи, и он находил их - графа Эссекса, Эджертона, Фрэнсиса Вули, сэра Роберта Друри, Томаса Мортона. Духовно он стоял много выше своих вельможных друзей, но в их домах он имел возможность общаться с выдающимися современниками, в беседах с которыми оттачивал свой ум и учился понимать жизнь.
Учась в Оксфорде и Кембридже, он вел жизнь студента-повесы и параллельно - творил адресованную всем временам любовную лирику, естественную и человечную, как новеллы Боккаччо: незамутненная пуританством и предрассудками юношеская искренность:
Стремленье к телу не случайно.
В нем - откровений бытие...
В душе любви сокрыты тайны,
А тело - летопись ее.
Юный Джон Донн общителен, не закомплексован, любит общество хорошеньких женщин и, главное, необыкновенно талантлив; он не публикует свои любовные элегии, но они столь блистательны, естественны и свежи, что не нуждаются в публикациях, расходясь в сотнях списков.
Донну чужды идеализм и возвышенность Петрарки: его интересует не пасторальный вымысел - Лаура, а земная, то податливая, то неприступная женщина, дарящая счастье и наслаждение. Вся его любовная лирика-поток сознания влюбленного, то теряющего веру в женскую верность ("верных женщин не бывает. Если б хоть нашлась одна" и т.д.), то мечтающего о близости со всеми ("Но раз природы мудрой сила на лад один их сотворила, то нам доступна близость всех"), то непристойного ("Из сотни вертопрахов, что с ней спали и всю ее, как ветошь, истрепали"), то грубого ("Ты дура, у меня любви училась, но в сей премудрости не отличилась"), то нежного и печального в разлуке ("Она уходит... Я объят тоскою"), то постигающего безрассудство любви ("И, разделяя мертвецов судьбу, в любви я как в гробу"), то вожделеющего об этом безрассудстве.
ЭЛЕГИЯ XIX
К возлюбленной, когда она ложится спать
Скорей иди ко мне, я враг покоя,
И отдыхая, я готовлюсь к бою.
Так войско, видя, что уж близко враг,
Томится ожиданием атак.
Скинь пояс, он как Млечный путь блистает,
Но за собой он лучший мир скрывает.
Позволь с груди мне брошку отстегнуть.
Что дерзким взорам преграждает путь.
Шнуровку прочь! Бренчание металла
Пусть возвестит, что время спать настало.
Долой корсет - завидую ему,
Он ближе всех к блаженству моему.
Спадает платье... Нет мгновений лучших!
Так тень холмов уходит с нив цветущих.
Ты, ангел, рай сулишь, который сам
Суровый Магомет признал бы раем,
Но в белом мы и дьявола встречаем.
Их различить нас умудрил Господь:
Бес волосы подъемлет, ангел - плоть.
Рукам блуждать дай волю без стесненья
Вперед, назад, кругом, во все владенья...
Чтоб дать пример, вот я уже раздет...
Укроешься ты мною или нет?
В любви Донна волнует только само чувство, переживание, страсть, и здесь он до озорства современен - как ваганты, как Вийон, как Ронсар, Бодлер, Кено.
Смотри: блоха! Ты понимаешь,
Какую малость дать мне не желаешь?
Кусала нас двоих она,
В ней наша кровь теперь совмещена!
Но не поверишь никогда ты,
Что это есть невинности утрата.
Блоха есть ты и я, и нам
Она и ложе брачное и храм.
Настоящая жизнь для поэта начинается с любви: "До дней любви чем были мы с тобой?" - и любовь же является ее средоточием:
Наш мир - на этом ложе он...
Здесь для тебя вселенная открыта:
Постель - твой центр, круг стен - твоя орбита!!
Интересна обработка темы "война-любовь":
Там лечь - позор, здесь - честь лежать вдвоем.
Там бьют людей, а мы их создаем.
В тех войнах новой не творится жизни,
Здесь мы солдат даем своей отчизне.
Приняв идею любви как забавной игры. Донн, однако, лишил ее
присущей Овидию эстетизации. Надевший маску циника, лирический герой
Донна исповедует вульгарный материализм, который в Англии тех лет
часто ассоциировался с односторонне понятым учением Макиавелли. Для
людей с подобными взглядами место высших духовных ценностей заняла
чувственность, а природа каждого человека диктовала ему собственные
законы поведения, свою мораль. Шекспировский Эдмунд ("Король Лир") с
афористической точностью выразил суть этой доктрины, сказав: "Природа,
ты моя богиня". Опираясь на нее, герой стихотворения Донна "Общность"
в игриво-циничной форме проповедует законность "естественных" для
молодого повесы желаний:
Итак, бери любую ты,
Как мы с ветвей берем плоды:
Съешь эту и возьмись за ту;
Ведь перемена блюд - не грех,
И все швырнут пустой орех,
Когда ядро уже во рту.
Но есть в "Песнях и сонетах" особый поворот овидианской темы,
