Лев Данилкин - Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе
По крайней мере если в самом деле грянет апокалипсис, то несколько таких людей рядом – и, глядишь, мир покачается-покачается, да и раздумает рушиться.
Владимир Шаров
«Будьте как дети»
«Вагриус», Москва
Шаровская фантасмагория, кто бы мог подумать, имеет хорошие шансы внедриться в массовое сознание: едва выйдя из печати, роман моментально обосновался в шорт-листе «Большой книги» и Букера, а в начале сентября на Московской международной книжной ярмарке его назвали «Книгой года» в номинации «Проза»; похоже, еще немного – и шаровскую бороду станут показывать в программе «Время», а «Репетиции» и «След в след» переиздадут за госсчет.
Роман написан от «я», достаточно колоритного «я» – этнографа и эпилептика, однажды ставшего смотрителем училищ в Ульяновской области, то есть тем же, кем за сто лет до него был отец Ленина, – но рассказчик тут не центральный персонаж. Если поверить Шарову на слово (делать этого не следует), то за главную героиню можно принять крестную рассказчика, юродивую Дусю, чья психосоматика деформирована прошедшейся по ней историей ХХ века и которая под старость из лучших побуждений фактически становится убийцей маленькой девочки – просто потому, что ей кажется, что та должна умереть пораньше, невинной.
Житие этой сомнительной святой дублируется множеством других – так или иначе рифмующихся: умирающего и обратившегося к метафизике Ленина, апостола Павла северного народа энцы Евлампия Перегудова, затевающего крестный ход на Москву Дусиного брата – все эти как-бы-святые, благодетели малых сих, сами впадают в детство, и в силу перенесенного страдания сподобляются благодати.
Роман – ветвящийся, клубящийся, распадающийся, расширяющийся одновременно в нескольких направлениях – состоит из сотен кунсткамерных историй, курьезных анекдотов, так или иначе нелепых, абсурдных (вроде истории о том, как один мужик в Горках при создании коммуны потребовал, чтобы на равных правах в нее включили и Господа Бога, поскольку Он тоже трудовой элемент, землю создал, и обойти Его никак нельзя). Роман устроен как запутанная система лейтмотивов, повторений одних и тех же тем в разных аранжировках: странные детские смерти, крестные ходы, крестовые походы, гражданская война, примитивная цивилизация, инвалиды, сироты, беспризорники, безумие, самоубийство, юродство, канонизация современников, кощунственное сожительство чистого и нечистого.
Истории-двойники, истории-дублеры, из которых сконструирован «Будьте как дети», все так или иначе закручены вокруг обманчиво простых идей: если не будете как дети, то не войдете в Царство Небесное, и кто соблазнит малых сих, того ждет самое страшное наказание. Ленин и Никодим, один из духовников Дуси, проповедуют: «Революция, ее цель и смысл – возвращение в детство. Люди чрезмерно устают от сложности жизни, от тысяч и тысяч лазеек, закоулок и тупиков, в которых хоронится грех и откуда его ничем не выкарябаешь. Не сразу, но они приходят к выводу, что единственное назначение сложности как раз в этом – укрывать, давать приют злу, и, пока ее не разрушишь, о спасении нечего и думать».
Так-то оно так, но и здесь, оказывается, есть свои нюансы. Все ли дети пользуются приоритетом при отборе кандидатов в Царство Божие? Не были ли многие из тех, кто считаются «святыми», по сути, именно соблазнителями? Тогда как явные «соблазнители», такие, как Перегудов и Ленин, – случайно ли почитаются как святые? И те и другие, и «дети», и «соблазнители», и жертвы, и мучители, в России ХХ века угодили в такие страшные жернова, гражданская война всех против всех была настолько жестокой, что единственно возможное оправдание этого абсурда – встреча в воскресении, совместный поход в вечную жизнь. «В какую сторону ни возьми, мы всегда идем к Иерусалиму: расширение империи есть единственно верный, надежный путь к Господу. Так или иначе, прежде нежели под скипетром русского царя не окажется весь земной шар, в числе прочих земель и Палестина – Царство Божие ведь не установится».
Путь в Китеж/ Иерусалим, по Шарову, проходит по зыбкой почве; и болото, топкий торфяник как стартовая площадка для воскрешения – одна из базовых метафор романа.
По сути, своим романом Шаров оправдывает революцию, да и вообще тот вариант истории, который осуществился на территории России в первые десятилетия ХХ века. «Выстоять у него (старого мира) не было ни единого шанса, потому что революция всем и каждому предложила нечто поразительно похожее на Господень рай. Тебе была обещана жизнь, лишенная порока, жизнь без искушений, без мук, без сомнений. Счастливое, радостное время – ведь если ты верил, был предан и исполнителен, ты знал, что, что бы ты ни делал, вины твоей ни в чем нет». Абсурдно-жестокая революция, по странной мысли автора «Будьте как дети», на самом деле была глубоко естественным и, более того, религиозным явлением, событием. Это был тоже крестный ход, крестовый поход, инстинктивное движение массы в сторону небесного Иерусалима, даже если и сами безбожники-богоискатели ничего об этом не знали. Это был скорее род священной эпилепсии, психической болезни целого общества, нарушившей коллективную идентичность, но не изменившей само ядро личности, и даже наоборот. Жертвы и страдания абсурдны, но, в высшем смысле, так все и должно быть: ибо то было впадение в детство, а «их есть царствие небесное». Новый человек – хотя бы и всего на секунду – появился; его не уберегли, он тотчас же и сгинул, но ведь на секунду – сверкнул. В высшем смысле революция была благом – слепоглухонемые вдруг начали осязать мир, вступили с ним в чаемый контакт; это радостное время, время, когда дух во всем проявляется. И несмотря на то, что при жизни их крестные ходы, крестовые походы и революционные марши вроде бы были направлены в разные стороны, на самом деле, безбожники тоже – богоискатели; словам не всегда стоит доверять, имена иногда скрывают суть; так же не следует доверять и тем вариантам истории, которые считаются единственными и общепринятыми.
Шаров на самом деле аватара Платонова. Ленин у Шарова абсолютно платоновский: «Лежа рукой на ее щеке, Ленин думал, что при коммунизме люди будут жить, ничего и ни о ком не помня, но зато видя, слыша, осязая, обоняя мир, как после долгой зимы. Они, словно вчера родившиеся младенцы, станут чувствовать его всем, что у них есть. И невообразимое счастье, ликование никогда не кончатся. Отказавшись взрослеть, они избавятся от зла, и земля от края и до края сделается одним сплошным раем с копошащимися везде малолетками».
Шаров тот же тип художника – но гораздо менее «невинный». Если Платонов – настоящий «ребенок», то Шаров – испорченный знанием истории, как бы совращенный, изнасилованный, «дитя с печатью порока». Его прямолинейность другая уже, книжная, искусственная. У обоих писателей все держится на деформации: у Платонова – странный изъян в языке, а у Шарова – изъян в отношениях с реальностью; всегда есть другой, тайный, не общеизвестный смысл. Революция-внутри, некий подрывной элемент, позволяющий осуществить преображение мира здесь и сейчас, смоделировать в романе уже преображенный, уже переживший деформацию мир. Это не просто «остранение», тут именно преображение, следствие того, что мир основан на внутренних связях иного рода, чем мы себе обычно представляем.
Все вышесказанное выглядит чересчур мудреным – и вот тут самое время упомянуть про очень странное шаровское чувство юмора. Не стоит принимать все это за совсем уж чистую монету. С одной стороны, в книге нет ни одной шутки, с другой – роман, в котором классическая история почти везде подменена апокрифами, пронизан особенной иронией. Для шаровского рассказчика характерна специфическая интонация – псевдозадушевная, обыденная, простецкая, наивная, на голубом вроде как глазу, но на самом деле с подвохом, с червоточиной: «В Заполярье конец июня, что ни говори – вещь. Солнце жарит сутки напролет, о ночи все и думать забыли». Да уж конечно, вещь; солнце жарит, олени лопают ягель, мертвые воскресают, дети идут к Китежу, Ленин впереди, чего уж тут непонятного. Сусанин-мессия, нелепым образом ведущий свой избранный народ в болото, не туда, но в высшем смысле – именно что туда, в то болото, которое надо болото, – вот центральная фигура этого романа. Эта ненадежная шаровская интонация так же узнаваема, как язык Андрея Платонова: она передает деформацию физического мира, открывшегося в результате особенных событий метафизике, распахнувшегося настежь, здесь и сейчас переживающего чудо преображения; «счастливое и радостное время».
И чем ненадежнее сам Шаров-рассказчик, тоже сусанин, тем шире диапазон его возможностей; чем нелепее описываемые события – тем крепче вера рассказчика (и читателя), что в них есть смысл: ну да, верую – ибо нелепо.
Было бы нелепостью предположить, что шаровский роман спровоцирует массовый всплеск интереса к фигуре Ленина и, например, переоценку революции в общественном сознании, но не можем же мы не верить, например, результатам деятельности Оргкомитета ММКВЯ. И хотя современная аватара Платонова Владимир Шаров – скорее писатель для писателей, а степень удаленности его романа от того, что называется «беллетристика», можно охарактеризовать как стремящуюся к бесконечности, черным по белому у них там написано: «"Будьте как дети" – книга года». Абсурд, но придется поверить.
