Газета День Литературы - Газета День Литературы # 177 (2011 5)
ваш всенародный уход
И так больно смотреть на одежку вашу
На полупальто
И болониевые курточки.
Что будет с нами?
Кто жизни заряд нам подарит?
Кто воскресит наше тихое братство?..
Карлы Карлы мои
Низкие как табуретки
Бояки как щеники
Портьера парчовая опускается
Золотую лошадь не вижу
Воздух больше не пахнет.
***
И будет март, и будут кошки,
И снова Барсик убежит
По той неведомой дорожке,
Которой ходит вечный жид,
А там – вернётся, весь дрожит,
И рад конфетам и окрошке,
Худой, как дерево самшит,
Волнистый, словно тюль в окошке;
Поест и снова заспешит.
И будет лёд, и будут трели,
И рябь воды по корке льда,
И я припомню, что в апреле,
В двадцатых числах иногда
Ещё пуржит, ещё буровит,
И не видать весны следа,
И только слышен голос крови…
Ан нет – по льду журчит вода;
И снова снег облепит брови.
И будет ныть под сердцем кто-то,
А в сердце кто-то будет петь;
На достославного Федота
Сойдёт от Якова икота,
Как благодать нисходит, ведь
Воздушно-капельной дорожкой,
Посредством сорока ветров
Любая хворь идёт под кров,
Любая дурь колотит ножкой…
И будет март, и будут кошки,
И – пост, укроп и огурцы,
И буквы в книгах – "веди", "рцы",
И чугуны пустой картошки,
И перевитый стебель ложки,
И Богородицы венцы…
***
Досуха печали выжаты,
Никому не стала ближе ты
Чем мне
Птица баская да броская
Рядом был с тобой подростком я
А мне
Быть хотелось нужным набольшим
Но – случись такое – надо же –
Не сумел
Сплю непринятой собакою
Ничего Пройдёт Отплакаю
В уме.
***
Я действую тупо,
Я выгляжу глупо,
Как будто я майку
надел сверх тулупа.
Но кто в объективной
реальности сведущ
Изрядно, насквозь,
абсолютно, сполна?..
И что значит "тупо"?
И что значит "глупо"? –
Ведь майка, надетая
сверху тулупа,
Уместна: иначе
она не видна.
***
На чём стоит земля?
На спинах черепах.
На совести древлян,
Давно ушедших в прах,
На рыбах на немых,
На том, что нас умней.
А кто такие мы,
Чтобы стоять на ней?
Анатолий ДОБРОВИЧ КОЛЧАН КОЧЕВНИКА
Ошеломительная поэма "Свистульки" (ж. "Байкал", №6-2010) не может не вызвать мыслей о прецедентах в русской поэзии, и первые имена, приходящие в голову, – Александр Блок и Николай Гумилёв. В "Скифах" Блока – того же порядка этноцентрическая наступательная энергия; Гумилёв не скрывает жестокости как одной из основ своего мировоззрения. Но оба они – люди запада России и воплощают культуру русской аристократии на этапе её упадка, параллельного общеевропейскому декадансу. Оба петербуржцы и баре: "их благородия". Поэтому весь неподражаемый пыл их высказываний имеет оттенок художест- венной условности, а то и артистического кокетства. Они пребывают в постоянном диалоге со сложившейся в Европе гуманистической цивилизацией и, даже противореча ей, остаются плотью от плоти её. Не таков Владимир Берязев.
Стреляем по звуку!
Я клятвы своей не нарушу!
Туда, куда скажет
пустая свистулька моя.
А кто опоздает,
пусть Богу несёт свою душу –
Он жизни лишится.
И праведна кара сия...
И прыснули стрелы!
И духи над бубном запели!
Раздался состав воздухов.
И в мертвящей тени
Заржал жеребец.
И возжаждали плоти и цели
Трехпёрые жала,
налитые свистом слепни…
Подобного мы ещё не читали. Автору нет надобности оглядываться на возможных предшественников в русской поэзии. Всё, что предшествовало, усвоено им лишь как нотная грамота музыкантом. Сама "музыка" – из другого источника. Он являет собой евразийского человека, а не питерского, московского, орловского, киевского и т.п. И способен отождествить себя с гуннами: не в порядке литературной игры, а с нешуточным погружением в их менталитет. "Да, скифы мы!" – всё-таки декларация (вчитайтесь в Александра Александровича: ну, какой из него скиф?). А в Берязеве и впрямь чувствуется гунн.
Восхождение к современной культуре ставит его вровень с творцами из европейской России, но не меняет его органики. Это иная органика. Тут нет шлейфа, тянущегося за вековечным барством и холопством. Есть воля к жизни, присущая тем, кто вырос и живёт в не дающих изнежиться условиях Сибири – будь они преуспевшие господа или люди малосостоятельные, будь они русские или буряты. Тут нет явного или скрытого диалога с чужим миром: есть счастливое самоутверждение в той реальности, какая дана. Чужаки не вызывают враждебности, если они принимают те же точки отсчёта, что и местные; если нет – это их печаль, и приспосабливаться к их менталитету никто не подумает. Тут художническая "игра в жизнь" не проходит: способен жить – живи, неспособен – винить некого. "Ваше благородие" – значимая социальная метка, но более весомо звучит что-то другое – скажем так: "ваше тайгородие". Комплекс черт, позволяющих людям существовать и взаимодействовать в условиях тайги, сохраняя достоинство.
Этот комплекс отнюдь не означает провозглашаемого варварства: любые технологические новинки легко осваиваются и совершенствуются в сегодняшней Сибири; в филармонии будет звучать то же, что в Лондоне или в Милане; передвижные выставки из Нью-Йорка или из Мадрида посетят толпы; французских или японских авторов всё больше людей читают в оригинале. Но сохраняется свой культурологический "фильтр", и очевидно, что он пропустит, в основном, то, что совпадает со здешним специфическим (жизненно оправданным) пониманием бытия. Если искать этому аналогии, в голову придут разве что пионеры, осваивавшие земли США. Но аналогия обманчива. Сходство сведётся лишь к мощи самопредъявления перед лицом Небес и Природы.
Разумеется, у чужаков к автору "Свистулек" обязательно возникнут вопросы. И наверняка он не станет отмахиваться от них: цивилизованность предполагает культуру собеседования. Но не только поэтому. Во Владимире Берязеве ощущается полемический запал, ему мало "быть собой" – надобно заявить о себе перед другими, сделать выводы из их согласия и несогласия. Как всякий художник, он волей или неволей "представительствует" (в данном случае – вполне осознанно). А если отмахнётся, тоже можно понять. В тайге это привычный жест – очень уж много в воздухе жалящих насекомых…
***
Лирический герой поэмы… Но сразу: как не умещается то, о чём идёт речь, в понятие "лирический герой"! Лучше сказать "эпический герой", или даже "высказывающийся Дух". Итак, эпический герой поэмы не спрашивает чужаков: "Поймёте ли вы меня?". Он спрашивает: "Устоите ли вы передо мной?". Принимая сторону чужаков, отвечаю: "Похоже, не устоим". Что дальше? Посторонимся, попрячемся? Будем сражаться до последнего, понимая, что поражения и смерти не избежать? Или станем покорно служить превосходящей силе? А по сути – затаимся, готовя новый путь к свободе? Больше вариантов нет.
