Иван Киреевский - Европеец
Тот, который подобно мне и еще немногим имея случай наблюдать сего человека, одаренного глубокою чувствительностью и редким характером, постигнуть обширность и богатство его сведений, его способность немедленно познавать доброе и умение строго оценивать это доброе, не мог не уважить Фоглера, не мог не посвятить ему вечного воспоминания, не мог не прощать или даже не находить естественными недостатки и странности, наводившие некоторую тень на его превосходные качества. Слабости его были в нем следствием его воспитания, его состояния и тех козней, которых он был предметом.
По совету Фоглера я отказался, не без сожаления, от больших композиций и посвятил более двух лет прилежному изучению творений различных великих художников, которых конструкцию, идеи и механизм анализировали мы вместе. В это время я ничего не издавал, кроме некоторых мелочей, вариаций и извлечения из оперы «Санкори» Фоглера для фортепиано.
Полученное мною место директора музыки в Бреславле открыло предо мною обширное поприще для умножения моего познания эффектов. Я составил там и новый оркестр и новый хор, переделал прежние мои сочинения и написал оперу «Рюбецаль» на слова профессора Раде[13]. Должность моя оставляла мне мало времени для других моих трудов, но тем лучше мог я изучить и согласить столь различные начала искусств, приобретенных мною с такою пламенною к ним любовию; и то, что творец дал мне самобытного и особенного, могло удобнее во мне развиться и образоваться.
В 1806 принц Евгений Виртембергский, любивший искусства, призвал меня к своему двору в Карлсру, в Силезии. Там сочинил я две симфонии и несколько концертов. Война скоро разрушила наш хорошенький театр и превосходную нашу домовую капеллу. Во время сих неблагоприятных обстоятельств я совершил музыкальное путешествие и жил несколько времени в доме герцога Людвига Виртембергского[14] в Стутгарте. Там, одобряемый дружбою ко мне доброго Данци[15], написал я оперу «Сильвана» на сюжет «Лесной девы» и еще несколько пьес, пока в 1810 году обстоятельства позволили мне продолжать мое путешествие. С сей эпохи, думаю, что был я уже в согласии с самим собою и окончил мою систему. Последовавшая за тем временем увеличивающаяся во мне опытность ограничилась уже тем, что доставила более верности основаниям моей системы, более ясности и единства ее развитию.
Я путешествовал по всей Германии. Благосклонность, с которою всюду вообще принимали мои произведения, и постоянное одобрение оных публикою, несмотря на оппозицию довольно сильную, побудили меня употребить и с моей стороны всю силу и всю чистоту твердой и непреложной воли, которые одни могут посвятить человека служению искусствам. Во Франкфурте, Мюнхене, Берлине, Вене представляли мои оперы и разыгрывали концерты. В последний раз виделся я с аббатом Фоглером незадолго до его кончины, в то время, как он совершенно предал себя двум отличным ученикам искусства Мейербергу[16] и Генсбахеру[17]. В их обществе, более зрелый сам и более способный распознать истину, я еще один раз мог воспользоваться его опытностью. Тогда сочинил я оперу мою «Абу-Гасан». С тех пор я один только раз видел Фоглера. Он принимал живое участие в моих трудах. Мир его праху! С 1813 по 1816 управлял я оркестром в Праге и дал ему новое образование; но желая жить единственно для моего искусства и убежденный в том, что я призван ускорить успехи оного, я отказался от моей должности. Цель моя была достигнута. Все, что могло быть исполнено сим публичным заведением, казалось мне достаточно приготовленным; и довольно было верного надзирателя, дабы обеспечить существование оного.
Снова пустился я ездить по свету, спокойно ожидая, что судьба назначит мне новую сферу. Со всех сторон делали мне самые блистательные предложения. Я сдался только на приглашение основать немецкую оперу в Дрездене. И вот я делаю мое дело со всевозможною для меня ревностию и старанием, и когда поставят камень на смертных остатках моих, то могут справедливо вырезать на нем следующие слова: «Здесь лежит человек, который от сердца желал успехов искусству и добра человечеству».
На этом отрывке из жизни Вебера, им самим написанном, выставлено 26 число марта 1818. За год перед сим временем назначен он был капельмейстером короля Саксонского и сохранил это звание до конца жизни. Тогда же начал он трудиться над сочинением, которое особенно сделало его повсюду славным; но, как бы желая попробовать публику, он выдал пред тем «Пресиозу», которая представлена была в 1820 и успехи коей были счастливым предзнаменованием «Фрейшюцу», — 18 июня 1821 сие оригинальное произведение играно было в первый раз в Берлине в новой театральной зале. Известен великий успех, увенчавший сию музыку, написанную на слова Фридриха Кинда[18] и взятую из народных преданий. Она играна была не только во всех городах Германии, во Франции, в Англии, но и в новом Орлеане, в новом Йорке и в Рио Жанейро. В 1823 году Вебер присутствовал при первом представлении в Вене новой оперы «Эврианта», которая сочинена им была вместе с г-жою Хеци[19]. Сам он выбрал предмет оперы, и, показавшись народным во «Фрейшюце», он хотел в этот раз обратиться к другой публике.
«Успех, произведенный „Эвриантою”, был такой, какого я ожидал, — писал он к другу. — Мои неумеренные друзья в этот раз были согласны с моими порицателями в том, что те и другие требовали, чтобы „Эврианта” привлекала народ, как то было с „Фрейшюцом”. Какое безумие! Как будто (впрочем без сравнения) „Ифигения” или „Дон Карлос” были написаны для толпы».
Желая обеспечить существование своего семейства, у которого страшился он быть рановременно похищенным, отправился он в Лондон по приглашению сочинить для сей столицы оперу. В исходе 1825 окончил он «Оберона» и в марте 1826 повез его в Лондон. Английская публика приняла его с энтузиазмом. Представление «Оберона» 15 апреля того же года было истинным торжеством германского Орфея[20] и повторялось 27 раз сряду. К несчастию, новый род жизни, которому он должен был подчиниться в Англии, частые репетиции, на коих он должен был присутствовать, большой концерт, на который полагал он надежду увеличить свое состояние, — надежду несовершившуюся, — истощили все его силы и совершенно разрушили его здоровье, уже ослабленное многочисленными трудами. Он, однако, обманывался в своем положении и думал возвратиться в Дрезден, как вдруг ночью 4 июня нервический удар прекратил прекрасную его жизнь. Прах его покоится в Церкви Св. Павла в Лондоне. Мы не произнесем никакого суждения о музыкальном гении Карла Марии Вебера. Европа его оценила, и всеобщее удивление назначило ему место между знаменитейшими художниками, а знавшие Вебера ставят его в числе добродетельнейших людей.
Литературные его сочинения, изданные после его смерти Феодором Геллем[21], заключаются в очерках, отрывках и журнальных статьях, почти всегда относящихся к музыке. В авторе везде виден ум, вкус и самобытность, везде тонкие и глубокие замечания и веселость живая и остроумная; везде светит любовь пламенная и чистейшая к искусству, для которого столь счастливо произвела его природа и которому посвятил он жизнь свою.
(N. R. G.)
V. Конь
Жадно, весело он дышит
Свежим воздухом полей,
Сизый пар кипит и пышет
Из пылающих ноздрей;
Полон сил, удал на воле,
Громким голосом заржал,
Встрепенулся конь — и в поле
Бурноногий поскакал!
Скачет, блещущий глазами,
Дико голову склонил;
Вдоль по ветру он волнами
Черну гриву распустил.
Сам, как ветер: круть ли встанет
На пути? Отважный прянет —
И на ней уж! Ляжет ров
И поток клубится? — Мигом
Он широким перепрыгом
Через них — и был таков!
Веселися, конь ретивый!
Щеголяй избытком сил!
Не надолго волны гривы
Вдоль до ветру ты пустил!
Не надолго жизнь и воля
Разом бурному даны!
И холодный воздух поля,
И отважны крутизны,
И стремины роковые…
Скоро, скоро под замок!
Тешь копыта удалые,
Свой могучий бег и скок!
Снова в дело, конь ретивый!
В сбруе легкой и красивой,
И блистающий седлом,
И бренчащий поводами,
Стройно-верными шагами
Ты пойдешь под седоком.
Н. Языков
VI. Элегия
Ночь безлунная звездами
Убирала синий свод;
Стихли бор и зыби вод;
Под зелеными кустами
Сладко, дева-красота,
Я сжимал тебя руками;
Я горячими устами
Целовал тебя в уста;
Страстным жаром подымались
Перси полные твои,
Разлетаясь, развивались
Черных локонов струи;
Закрывала, открывала
Ты лазурь своих очей;
Трепетала и вздыхала
Грудь, прижатая к моей.
Под ночными небесами
Сладко, дева-красота,
Я горячими устами
Целовал тебя в уста…
Небесам благодаренье!
Здравствуй, дева-красота!
То играло сновиденье,
Бестелесная мечта!
Н. Языков
