Журнал Русская жизнь - Эмиграция (июль 2007)
Сам он об этом в одном интервью сказал совсем коротко - not to be stinky, то есть не вонять.
* ЛИЦА *
Иван Толстой
Кузина в квадрате
Четыре возраста Ирины Бриннер
Я познакомился с обаятельной женщиной Ириной Бриннер в 2000-м, за два года до ее кончины. К тому времени она уже поняла: история ее жизни - самое интересное, что можно оставить потомкам. Отец, мать, дважды кузен Юл Бриннер (знаменитый голливудский актер, памятный по «Великолепной семерке»), Владивосток, Китай, Швейцария и Америка - обо всем этом Ирина Феликсовна рассказывает в публикуемом интервью. Добавлю только, что в 1990-е она съездила на родину, была с распростертыми объятиями принята во Владивостоке, гуляла по городу, вспоминала детство, выступала на вечерах и, вернувшись в Нью-Йорк, села за книгу мемуаров. Ей легче было писать по-английски, хотя, как показывает наша беседа, русским она владела неплохо.
- Расскажите, пожалуйста, о вашей семье.
- Наша фамилия писалась с одним «н». Это Юлий добавил еще одно, потому что иначе в Америке его называли бы Брайнером. Я и его сестра Вера тоже добавили. Остальная семья сохранила одно «н».
Юлий мне двойной двоюродный брат. Наши матери были сестрами, а отцы - братьями. Два брата Бринер женились на двух сестрах Благовидовых. Познакомились они еще в гимназии во Владивостоке, но мало обращали внимания друг на друга, а потом все вместе оказались в Петрограде. Борис влюбился в Марию, мамину старшую сестру, и они поженились. Моя мама училась на медицинском, папа на юридическом. Юлина мать - на певицу в консерватории, а Борис - на горного инженера. Первая дочка у них родилась в Финляндии, затем они уехали обратно во Владивосток. Он не позволил ей окончить консерваторию, оперные классы, потому что не хотел, чтобы его жена стала актрисой.
Мама у меня необыкновенный человек. Психиатр, потом терапевт, а после моего рождения - бактериолог.
В двадцать четыре года она уже была законченный врач и говорила: «Я хочу родить дочь, но муж мне не нужен, так что замуж выходить не буду».
Мой бедный папа, конечно, страдал. Но начиналась революция, в городе голод. Как-то папа принес домой шоколадный торт. Оказывается, кто-то выметал зерновые склады и из оставшегося там зерна сделал торт. Он вышел шоколадным, потому что в нем было много крысиного помета, и есть его было нельзя. Этот случай убедил маму в том, что ее независимость не ко времени.
Они поженились и переехали во Владивосток. Это был 1917 год. Поженились они 29 апреля. А я родилась, недоношенная, 1 декабря того же года.
В период интервенции никто не знал, чего ждать. Были слухи, что придут красные и расправятся со всеми «недорезанными буржуями», что они детей просто берут за ноги и разбивают им головы. Мама как врач держала дома яд, чтобы, если что случится, всем покончить с собой, а не проходить через это. Я не только родилась на седьмом месяце, но весила четыре фунта и теряла вес.
У меня была чудесная бабушка с материнской стороны и жуткая - с отцовской. Бурятка. Мы ее называли Бабусей, а ту, которая была ангелом, - Бабой Ягой. Бабуся приходила и говорила, что она только в нищенской слободке видела таких детей, как я. Мама меня выходила. Ей врач сказал: «Она не выживет, слишком маленькая, не возитесь с ней». Тогда ведь не было инкубаторов, поэтому я лежала в корзинке с ватой, обложенной горячими бутылками, и все время икала. Мамина любовь и настойчивость меня вывели в жизнь.
А Юлий родился на два с половиной года позже, в 1920 году, в той же владивостокской квартире. Все детство и юность мы были вместе, как брат и сестра.
В 1921 году коммунизм пришел во Владивосток. Бесконечные похороны с красными флагами, красными звездами, с оркестром и пением «Вы жертвою пали в борьбе роковой».
Мы оставались во Владивостоке до 1931 года. У деда было пароходное дело. Его звали Жюль Бринер, Юлий Иванович. Он из докторской семьи, из Швейцарии, из кантона Аргау, город Меррикен. В четырнадцать лет он решил эмигрировать в ориентальные страны. Швейцария маленькая, и ему хотелось в Японию, в Китай. Он устроился на какой-то пароход. Говорят, на самом деле это было пиратское судно. Через два года оно достигло Японии, там дед сошел на берег и устроился офис-боем к англичанину. Дед ему очень понравился, англичанин оплатил его образование и послал во Владивосток открывать филиал своей конторы. В Японии у деда была семья - жена и дети, - так что у меня есть двоюродные братья и сестры японцы.
- Вы же сказали, что ваш дед бурят.
- Нет, чистокровный швейцарец, а женился на бурятке, Наталии Иосифовне Куркутовой. Кончил свои дни во Владивостоке в 1920-х годах, совсем мирно. Мы были, кажется, последним частным предприятием в Советском Союзе: коммунисты сами не знали пароходного дела и наблюдали за работой конторы, а когда решили, что уже достаточно освоились, назначили такие налоги, что нам оставалось только бежать. Понимаете, швейцарцы никогда не теряют своего подданства, но имеют право принять второе, потому что страна очень маленькая. Поэтому в Советском Союзе мы были зарегистрированы как русские, но выехали со швейцарскими паспортами.
- Какие детали быта во Владивостоке вам вспоминаются?
- Я очень дружила с Верой, двоюродной сестрой. В школу нас с ней не пускали, потому что мы были «недорезанные буржуи» и могли заразить чистую пролетарию. Когда мы появлялись на улице, в нас дети кидали камнями, а мы в ответ жевали сухой горох и плевали им на головы с третьего этажа.
К нам приходили преподаватели на дом. Каждому ребенку нужна какая-то энергетическая отдушина, а у нас ее не было, потому что не было школы, и мы дико безобразничали. Во время уроков переписывались, устроили для этого целое сооружение под письменным столом. Математике нас обучал пожилой военный. Как-то мы намазали его стул клеем, он не мог встать. Одна советская учительница приходила нас учить политграмоте и географии. Мы издевались над ней: брали большую карту, выбирали на ней самое крошечное местечко - у нас были дивные карты с пароходов - и просили ее его найти. Часто названные нами места на карте даже не существовали! Она очень боялась крови, и мы нарочно тыкали друг друга булавками, размазывали кровь по бумаге и показывали ей.
Дома нас со всех сторон окружала музыка. Гостей никогда не приглашали, они сами приходили. Каждый вечер у нас кто-то был. Дети пели с рояльным аккомпанементом. Мама была пианисткой, ее сестра Маруся - певицей и пианисткой, так что либо составлялось инструментальное трио, либо папа пел: у него был тенор, у Бориса - баритон, у Маруси -сопрано. Я не помню случая, когда бы я заснула, не слыша музыки. Я немного бешеная старушка, пела всю жизнь, не зная как. Я никогда не училась - у меня натуральный голос. А в шестьдесят семь лет решила, что хочу заниматься этим всерьез, и стала профессиональной певицей. И вот мне восемьдесят два, а я каждый год даю реситали (сольные концерты. - Ред.). Я снимаю помещение и пою. Мне аккомпанирует пианистка, которая приходит репетировать три раза в неделю. Пятнадцать лет я работала преподавателем, а год назад решила, что мне это больше не нужно.
- Каков ваш репертуар?
- Русская классика. У меня есть и диски с музыкой на других языках, но в основном русские. Мусоргский, Даргомыжский, Аренский. Я православная, но был период в Швейцарии, когда я стала католичкой, потому что православной церкви поблизости не оказалось, а у меня была потребность в каком-то религиозном руководстве. Потом, через много лет, я вернулась в православную церковь.
- Расскажите подробнее о побеге из Владивостока.
- Однажды случилась драма: Борис поехал в Москву по делам и там встретил некую Катерину Корнакову, актрису студии Художественного театра. Он в нее влюбился и написал жене циничное письмо, которое у меня до сих пор хранится: ах, Маруся, ты должна познакомиться с этой женщиной, ты бы поняла, что я не мог ее не полюбить… Он не хотел жену-актрису, а сам завел роман с актрисой.
После этого Маруся забрала детей и уехала в Харбин. Там они поступили в гимназию. Мы в 1927 году ездили в Харбин их навещать. Все были там. Мама в то время работала бактериологом. Так вот, когда она вернулась, ей в лаборатории говорили: «Ты что, с ума сошла? Вся твоя семья там, а ты вернулась?» Как раз в тот период, что мы были там- не знаю, сколько месяцев,- начались самые жестокие сталинские зверства: ссылки, разлучение семей (посылали отца в одну сторону, мать с детьми - в другую). В 1930 году мы ездили в Кисловодск, Москву и Ленинград. Это было ужасно. Вокзалы заполнены раскулаченными крестьянами. Их высылали куда-то, и они ждали месяцами.
Словом, время было страшное, над нами висела угроза, что папу арестуют. В 1917 году он, между прочим, был белым офицером. Часто рассказывал, как пытался стянуть с трибуны Ленина, который произносил речь. Папа участвовал и в Ледяном походе. Будучи переводчиком при Колчаке, он стал свидетелем такой сцены: французский генерал Ренан, из интервентов, договаривался с чехами, что, мол, плевать на Колчака, нам надо получить золото. В результате они предали Колчака.
