Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений
А потом приходит большевик, встает на броневик или говорит: «Есть такая партия!», — и не будем изумляться, что пойдут за ним, а не за нашими вздохами.
Или, если уже либералы не в силах предложить что- то конструктивное, — то пусть и дальше пишут свои художественные произведения.
Но — не сценарии для России.
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ № 2
В те же самые годы, которые меняли русский культурный пейзаж, произошло еще одно важнейшее изменение: стали доступны другие культурные пейзажи, ранее изолированные от нас плохо проницаемой и вовсе не культурной стеной, маленькие железные двери в которой легко открывались только идейно проверенным авторам. А вот после 1986-го граница становилась все проницаемее и проницаемее; дело кончилось тем, что и конференции, и семинары, и лекции, и просто туристические поездки на отдых отменили былой советский изоляционизм. Без рецидивов, конечно, не обходится — причем не только во властных структурах, но и в обыденном массовом сознании. К сожалению. Но это, уверяю вас, пройдет. Может быть, не так быстро, как хотелось бы, но пройдет.
Новый русский путешественник стал обыденной фигурой общемирового культурного пейзажа. Еще в конце 80-х в музеях Парижа или Нью-Йорка не слышна была русская речь, — сейчас всегда есть возможность, не покидая выставочного зала, спросить о том, как пройти к Рембрандту, у соотечественника. Экспансия русских путешественников поменяла лицо мира. Но и мир тем самым вторгся к нам и изменил выражение нашего культурного лица. Кажется, оно стало более открытым и оживленным, способным к диалогу, а не к аутизму.
Хотелось бы надеяться.
Путешествия — вот что точно спасет и уже спасает. Путешествия в разные страны и в разные города. Вот почему я включила в эту часть книги дорогой мне Петербург. Потому что он для меня, коренной москвички, — тоже особый мир, и каждое посещение его, в том числе и заочное, через поэзию, например, я рассматриваю как культурное путешествие.
Из сюжетов своих путешествий я выбрала четыре: шведское (остров Готланд), гонконгское (до воссоединения с Китайской Народной Республикой), швейцарское (целый месяц я как участник особого проекта — новой швейцарской энциклопедии — имела возможность ездить по стране, которую посещаю ежегодно) и, как я уже сказала, петербургское. Все они объединены сверхсюжетом: островным положением — географическим, или государственным (ведь и Швейцария — особый, упорно не присоединяющийся к материку общеевропейских решений остров), или культурным.
ОСТРОВ
Gotland is like nowhere else.
Из путеводителяБрошен на середину моря, окружен сизыми водами, со всех сторон омывается и продувается. Для наведения чистоты неустанно работают две стихии — вода и ветер. Преломления мощных источников (зеркало вод и небес) создают избыток света — хотя это север, суровый север, а не залитый солнцем юг.
Яркий свет, насыщенные цвета, четкие, графически прорисованные тени. (Естественно, когда солнце выходило из-за не поддающихся никакому просчету, хаотично движущихся облаков, никак не напоминавших те, что подарили Бродскому элегический тон: «О, облака Балтики летом, лучше вас в мире этом я не видал пока…») Есть нечто подобное у Кирико и (иногда) у Дали, но в их мире всегда жарко, хотя и не душно, там всегда — юг, полдень, зной; а здесь, на Готланде, — север, и если не холод, то неисчезающая прохлада. Даже если вдруг пригреет апрельское солнце и захочется снять куртку, потом жакет — так вдруг и окатит внезапным холодом. Слоистая температура.
Наверное, особая прозрачность воздуха связана с балтийской прохладой и есть результат химической сделки молекул. Не знаю.
Говорят, что море даже у берегов глубокое — в отличие, скажем, от милых Дубулт (привет имперскому подсознанию), где приходилось чуть ли не километры отходить от берега в поисках места для плавания. По крайней мере, паромы, похожие на многоэтажные, с обрубленными линиями, плохим архитектором придуманные здания, легко заходят в гавань столицы Готланда — города Висбю. Здесь вам не залив, а открытое море. На береговой полосе кусочки темно-розового гранита разбавляют светло-серый галечный известняк. Валуны и булыжники прут из земли. Как будто — вырастают из нее.
Море моет берега без устали. И они выглядят отмытыми — почти до белизны. Вымытый, вычищенный, отражающий свет берег. А еще прибавьте зерцало балтийских вод, в которое опрокинуто светлейшее небо. От свечения поверхностей — воды, кромки берега и неба — без темных очков болят глаза. Свет отражается от стен домиков — тоже исключительно светлых, в гамме от совсем белого до желтого и розового («итальянского»). Черепичные крыши, если смотреть на город сверху, с высокой точки, сливаются в теплое терракотовое пространство, между пепельным и жемчужным небом, которое, следуя мифологии, поддерживают по углам четыре волшебных карлика-цверга, носящих имена сторон света: Аустри, Вестри, Нордри и Судри.
Но я не о красоте — я о чистоте и прозрачности воздуха, позволяющей видеть все в подробностях. Даже камни, булыжники — по отдельности, в свете, который выводит реальность в измерение метафизики. Метафизический свет окутывает предметы очень даже физические: керамические кружки и кувшины, фарфоровые статуэтки, вырезанных из бумаги голубей, лампы в оранжевых абажурчиках, свинок и овец из папье-маше, бронзовых ангелочков, одиноких птиц на длинной деревянной ноге, модели парусников, горшки с цветущими фуксиями, крошечные меню в окнах закрытых до сезона кафе, веера из соломки, холщовые оконные занавески на коротких крестьянских бретельках. Солнце сияет нестерпимо белым на очищенном сильным ветром от облаков небе, прозрачном и светло-синем, как бокалы на длинных ножках из мастерской стеклодувов неподалеку. И этот же свет струится непонятно откуда, если солнце скрыто за облаками. Источника не видно, и предметы сами излучают свет. Вроде они его накапливают, когда солнце на небе, — как аккумулятор электричество.
А если солнца нет уже несколько дней, облака все ниже, уже не облака, а тучи, ветер все сильнее, уже не воет, а завывает, — когда гаснет свечение, меркнет стена домика, исчезает сияние керамической глазури. Цвет покрывается патиной; с картинки уходит блеск и глянец, она становится более аристократичной. Но цвет — теряет: присущую ему на острове акварельность, прозрачность.
Приплыли
Прилетев аэрофлотовским рейсом в Стокгольм, по русской привычке не осведомившись заранее, не знала расписания — на остров можно попасть либо самолетом (билет Стокгольм — Готланд довольно дорог), либо паромом. Оказалось, что паром отходит почти в полночь и прибывает в Висбю к шести утра. К парому из Центра города (он так и называется официально — City Centre и очень удобен, так как здесь сходятся и центральный городской железнодорожный вокзал, и порт всех дальнемаршрутных автобусов, в том числе соединяющих Стокгольм с аэропортом Арланда и с морским портом) я подъехала поздно вечером и вместо сказочного скандинавского корабля Скидбдаднир, летящего по водам, увидела нечто похожее на панельный дом с надписью «Destination Gotland» по борту и гигантской буквой «G», увенчивающей это наводяшее на мысль о «Титанике» сооружение. Паром скорее ужаснул, чем обрадовал. И все же усталость после многочасовой пешей прогулки по Стокгольму (а еще и после утреннего перелета из Москвы) взяла свое.
Разбудил воркующий, но настойчивый голос, объявляющий что-то на чистом шведском языке. Ни намека, ни словечка по-английски! Если не тонем (вроде — сирены нет), то — прибываем? Так и случилось. В результате — не видела, не успела увидеть, как подплываем к острову. Передо мной уже был трап — и вот я на дебаркадере, показавшемся со сна столь же высоким, как и сам паром.
В кафе, залитом утренним солнцем.
Тишина. Полная, абсолютная, невероятная тишина. Тишина, лишь подчеркнутая курсивом — неспешным разговором нескольких утренних посетителей — не пассажиров (без сумок, без багажа в отличие от меня, перегруженной целым чемоданом с книгами для работы), а жителей острова. Островитян. Кафе разгорожено чем-то вроде деревянной решетки пополам, и островитяне пьют утренний кофе на той половине, где можно курить — там на столиках есть пепельницы.
Тишина.
И все время, весь месяц на острове -
…звуки тишины
Ни разу не слышала не то что разговора на повышенных тонах — громкого голоса. Здесь говорят абсолютно отчетливо и ясно. Но — ничего, ничего не слышно! Шведский язык особой музыкальностью, на мой слух, не отличается — но он и не груб. Смягченный вариант германской речи. Есть в нем для меня, выброшенной на остров, прелесть непонятности: когда ехала из аэропорта на автобусе длинным, по здешним понятиям (час), путем, позади сидел малыш, который всю дорогу бубнил что-то свое. По-шведски, разумеется. Бубнил бы по-русски — голову бы оторвала. А тут — нечто неясное, плывущие звуки, ускользающие. Нешумный фон.
