Александр Жигарев - Анна Герман
- Как живешь, Анна? Вспоминаешь нас? - похлопывая певицу по плечу, говорил Кшивка. - Мы вот тоже не теряемся. Только что вернулись из ФРГ, через месяц едем в Швейцарию.
- Вспоминаю, и очень часто, - приветливо ответила Анна. - И не только вспоминаю, но и скучаю...
- А ты здесь какими судьбами? Читал, читал о твоих успехах в СССР. Опять туда?
- Увы, нет, - ответила Анна. - Совсем в другие края, в США
- Тогда почему же "увы"? Увидишь, как люди живут, заработаешь пару долларов. Возьми с собой польскую водку, фотоаппарат...
Анна прервала его:
- Пан Юлиан, ну какой из меня торговец! Вы же знаете...
- Эх, Анна, Анна... - Лицо Кшивки подернулось насмешливой печалью. - Не на земле ты живешь, а в облаках витаешь. Ты сейчас, именно сейчас должна сделать себе состояние. Через три-четыре года и захочешь, да не сделаешь. Ты сейчас на вершине - так пользуйся! - Он подумал. - А хочешь, я брошу все и стану твоим импресарио? Дай мне полную свободу действий - и через год мы будем в полном порядке! Пока все, что ты имеешь после Со-пота, - это ноль, зеро... Квартиры нет? - спросил он. - Нет. Зато, говоришь, Збышек есть? Эка невидаль! Смешно сказать! Звезда польской эстрады - в таком загоне...
- Пан Юлиан, зачем вы говорите со мной в таком тоне? Я вам благодарна за все, но это не дает вам права... - И уже совсем тихо она пробормотала: Я вполне довольна тем, что имею. Было бы здоровье.
Кшивка понял, что хватил лишку, и заговорил совсем по-другому:
- Ты пойми, Анна, я желаю тебе только счастья. Меня просто бесит, когда вижу, что те, кто твоего мизинца не стоят, берут от жизни все, а ты... - Он замолчал. - Короче говоря, я в любую минуту готов бросить все и стать твоим импресарио!
Анна очень не любила, когда разговор заходил о материальной стороне творчества. Выступления в СССР дали ей возможность отложить довольно значительную сумму. Но и этих денег было бы явно недостаточно, если бы дело коснулось таких серьезных трат, как, скажем, покупка кооперативной квартиры.
Поездка в Соединенные Штаты, казавшаяся такой заманчивой в финансовом отношении, вопроса все равно бы не решила. Польские артисты получали суточные, которых едва хватало на питание и небольшие сувениры. Правда, возможность пересечь океан на роскошном пассажирском лайнере "Стефан Баторий" предвещала несколько недель безмятежного отдыха и приятного времяпрепровождения среди коллег. "В сущности, - думала Анна, устраиваясь в комфортабельной каюте лайнера, - я ведь еще ни разу в жизни не отдыхала. Даже в университете в летние каникулы была практика. А уж как вступила на стезю служения музам, так закружило, понесло...".
Как бы угадав ее мысли, соседка по каюте, талантливая певица Катажина Бовери, быстро заговорила:
- Самое главное, Аня, в жизни - это отдых, витамины, здоровый сон, легкий флирт... Вот отоспимся здесь как следует и пустимся во все тяжкие! Она озорно подмигнула Анне, изо всех сил затискивая под койку огромный, неподъемный чемодан.
Анна не поняла, серьезно говорит Катажина или шутит. Но она была так рада предстоящему путешествию, что не обратила на эти слова никакого внимания.
Путешествие из Гданьска в Нью-Йорк действительно было и увлекательным и приятным. Если не считать трех дней морской болезни, когда почти все пассажиры лежали в лежку. Но и это прошло. Ярко светило солнце. А когда становилось нестерпимо жарко, можно было побарахтаться в бассейне. Прямо отдых миллионеров... Соседка по каюте действовала ей на нервы. Она говорила без умолку, посвящая Анну в свои бесчисленные приключения и задавая бесконечные вопросы: "А ты как думаешь?", "А ты как считаешь?"
Куда интереснее было проводить время с Люцианом Кыдринским. Это был человек знающий, эрудированный. Он сравнивал ее манеру исполнения с творческой манерой других певиц, которых она не знала, интересно рассказывал об их судьбах, взлетах и падениях. Ему нравилось рассказывать об одаренных, талантливых музыкантах, которых он знал лично. Он мог часами с восторгом говорить о Ханке Ордонувне, той самой, чью пластинку маленькая Аня слушала в родном Ургенче. О ее удали, бесшабашности, огромном даровании, о ее женственности, изяществе и самоотверженности.
В нью-йоркском порту их встретил Эндрю Джонс. Он бодро всем улыбался и без конца повторял свое жизнерадостно-безразличное "о'кэй". Когда все расселись в автобусе, Джонс снова торжественно приветствовал "польских друзей на территории Соединенных Штатов". И тут же перешел к делу:
- Все вы прекрасно знаете пословицу "время - деньги". В нашей стране она стала реальностью. Программа насыщенная. Вечером концерт. Ночью сон. В восемь утра переезд в следующий город. О финансовых условиях говорить не буду. Они оговорены в "Пагарте". Прошу сверить часы. Сейчас по нью-йоркскому времени пять часов. В девять у нас концерт для поляков Нью-Йорка.
Его короткую речь выслушали молча. Их разместили в маленькой грязной гостинице на окраине Нью-Йорка, с общей ванной, туалетом на этаже, "прекрасной" слышимостью, сразу напомнившей Анне ее поездки по польской провинции. Краем глаза она посмотрела на Катажину Бовери, пытавшуюся поднять свой тяжеленный чемодан, и невольно улыбнулась. Катажина была явно удручена. Хоть она и не бывала в США, но во время плавания на "Батории" с восторгом рассказывала о Штатах, о комфортабельных гостиницах, шикарных авто, исключительном сервисе...
От гостиницы до зала, где им предстояло выступать, два часа езды на автобусе. Они ехали по переполненным людьми и машинами нью-йоркским улицам, и Аня вдруг почувствовала себя ничтожной пылинкой в пустыне этого огромного, суетного, торопливого мира, подсвеченного сейчас ослепительной рекламой и мигающими огнями. То же, по всей очевидности, происходило и в душах ее товарищей.
На концерте атмосфера разрядилась. Их ждали! Сотни американизированных поляков, истосковавшихся по родине, неистово свистели, топали ногами, изо всех сил били в ладоши. Атмосфера в зале чем-то напомнила Анне московский "Эрмитаж": такая же доброжелательность, благодушие, готовность полюбить, понять. Но в отличие от Москвы разнузданность в поведении, вседозволенность эмоций. В середине песни в зрительном зале могли истошно завопить, попытаться запеть вместе с артистом. Как недавно в Москве, слушатели восторженно встретили "Эвридики". Поляки хлопали Анне, требовали петь еще и еще. На сцену летела мелочь. Несколько человек подбежали к краю сцены, протягивая певице зеленые долларовые купюры... Анна отрицательно мотала головой: "Нет, нет, что вы, что вы..." Зрители все равно тянули руки, размахивая ассигнациями как символом высшего одобрения.
Примерно так же в концерте "прошел" и певец из Варшавы Ежи Поломский, ровесник Анны. Людвик Семполинский, воспитатель целого поколения польских артистов, не особенно верил в Поломского: по его мнению, он был лишен природного дарования. Но Ежи оказался прилежным учеником. То, в чем отказала ему природа, он восполнял феноменальной работоспособностью, занятиями вокалом по пять-шесть часов в день, уроками у хореографа, отнимавшими не меньше времени, неустанным поиском своего репертуара.
Он быстро стал одним из кумиров эстрады. Оригинальная манера исполнения, бравшая истоки в польской песне конца 30-х годов - чуть сентиментальная, искренняя, эмоциональная, - снискала ему популярность не только в Польше, но и далеко за ее пределами. Что бы ни пел Поломский "Пусть только расцветет белая черемуха", "С девушками никогда неизвестно, хорошо или плохо" или советскую "Три года ты мне снилась", - во всем ощущались разносторонность дарования, актерское мастерство.
Поломский много ездил по миру, ему предлагали участвовать в шоу-программах в модных ресторанах Лас-Вегаса. Ежи решительно отвергал эти предложения, заявляя импресарио, что в тот момент, когда он споет на потребу жующим и пьющим, он кончится как певец...
Спустя полтора месяца, уже на родине, Анна отчаянно пыталась вспомнить, что же ей больше всего запомнилось в Америке. Там она постоянно чувствовала усталость: от резкой ли перемены климата и часовых поясов или от бесконечных переездов из города в город. Импресарио не давал им ни сна, ни отдыха. Внешне он всегда выглядел веселым и добродушным. Но в нем чувствовалась какая-то нервозность, напряженность, которые в любой момент могли выплеснуться наружу. Его преследовал панический страх опозданий. И он тормошил артистов, поглядывая на часы, бранил шофера, если их автобус обгоняли. Артисты заразились этой изматывающей нервозностью, и даже время отдыха казалось им непозволительной роскошью. Америку они видели преимущественно из окна автомобиля - Америку, бешено суетящуюся, вечно мчавшуюся куда-то и, как показалось Анне, однообразную и заземленно-прозаичную по сравнению с Европой.
Их концерты шли с успехом. Американцы польского происхождения настолько неистово аплодировали, что порой создавалось впечатление, будто их волнует не столько искусство, сколько возможность услышать польскую речь из уст поляков, живущих "там".
