Варлам Шаламов - Эссе
В сталинское время, в черное время поднимались такие настоящие поэты, как Межиров[101], который отлично понимал долг поэта и старался выполнить этот долг — связать стихи с собственной жизнью. Трагедией Межирова было то, что ему пришлось расти в сталинское время, которое уродовало, мяло и душило души людей. Межиров много работал над переводами и в этом видел выход. После 53-го года, после ХХ съезда, Межиров сделал все, что мог — чтобы вернуться к творческой работе в «Ветровом стекле» — но вновь не встретил настоящей поддержки. Его «уход» в эстетизм, в «красивость» — в значительной степени реакция на невозможность сделать что-либо более существенное в творческом плане.
Межиров не одинок, конечно. Такая же судьба постигла и Бориса Слуцкого, Давида Самойлова… Можно и еще назвать некоторые фамилии.
н.1960-х гг.[75]
Александр Блок и Евгений Евтушенко
Совсем не в шутку написано стихотворение Евтушенко «Карьера» («Октябрь», № 9, 1959). Идея его — простая, богатством «корневых окончаний» стихотворение не отличается. Отличается он другим — непростительной неграмотностью, отсутствием исторических сведений, необходимых для поэта. Идейным центром стихотворения взят образ Галилея. Галилей — великий ученый, но он — не Джордано Бруно. Он не всходил на костер, он отказался от своих взглядов и дожил жизнь в довольстве и почете.
Тот «Ученый — сверстник Галилея»,
что «был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
Но у него была семья»
И был сам Галилей. Исторический Галилей — это приспособленец, человек слабой души.
Евтушенко надо бы знать хоть брехтовского «Галилея». Оплошность в трактовке образа Галилея — не единственная ошибка стихотворения.
«Итак, да здравствует карьера!
Когда карьера такова,
Как у Шекспира и Пастера,
Ньютона и Толстого Льва!
Зачем их грязью покрывали?»
Ньютон, Пастер и Лев Толстой — люди, во время своей жизни, пользовавшиеся симпатией всего человечества.
Никто не «покрывал грязью» ни Ньютона, ни Пастера. Отлучение от церкви Льва Толстого привлекло к писателю любовь и внимание новых сотен тысяч людей во всем мире.
И Ньютон, и Пастер, и Лев Толстой прижизненно получили полное признание своих идей, своих заслуг.
Что касается Шекспира, то ответить на вопрос о его «карьере» нельзя, ибо наукой до сих пор точно не установлено, кто был поэтом более чем неудачно. Евтушенко — поэт настоящий, одаренный. Надо бы ему посерьезней относиться к своей работе. Выходит, что имена Галилея, Толстого, Шекспира, Пастера, Ньютона привлечены поэтом для болтовни, для «культурного» багажа автора немудреного каламбура.
Я делаю себе карьеру
Тем, что не делаю ее.
О том же самом когда-то размышлял и Блок. Он не написал стихотворения «Карьера». Блок высказался прозой — коротко и значительно: «У поэта нет карьеры. У поэта есть судьба».
Эта фраза Блока, в сравнении с идеями стихотворения Евтушенко «Карьера», указывает на разницу «уровней» поэтического мышления того или другого поэта. Хочется верить, что не навсегда.
Большой поэт — это обилие сведений, большая культура, обширное образование. Кроме таланта. И кроме судьбы.
кон. 1950-х гг.[76]
Опасения Бориса Слуцкого
Разговорный, живой язык — это литературный язык. Вечер в салоне Анны Павловны Шерер, записанный на магнитофон, не был бы похож на рассказ Толстого. Диалоги чеховских пьес — не стенограмма. Однако литературный язык идет вслед за живым языком, постоянно пополняясь, обогащаясь за счет первого.
Вся история русской поэзии — есть история ввода в поэтический язык житейской прозы, разговорного языка.
Это очень хорошо понимает Борис Слуцкий, настойчиво и сознательно вводящий в стихи элементы разговорной речи.
Однако вовсе не всякую разговорную речь нужно вводить в стихи. Разговорный язык перенасыщен всевозможными бесполезными словами, вроде — «значит», «конечно», «очень даже», «понимаешь», «вот», «стало быть». Если бы о каждом из нас можно было сказать: «говорит, как пишет», — насколько красочней, полновесней, ярче звучала бы наша речь, испорченная всякими «понимаешь».
«Говорит, как пишет» — это сказал Грибоедов. Писание — процесс физиологически гораздо более сложный, чем речь, живое слово. «Говорит, как пишет» — значит, говорит с отбором слов, экономно и веско. Это — противоположно словесной неряшливости, болтовне.
Борис Слуцкий не присматривается к тем словам разговорного уличного языка, которые он вводит в стихи.
Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете.
…
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно
Так что — даже не обидно,
А скорее интересно.
…
Это — ввод в стихотворную речь словесной шелухи — не больше. Думается, что это — неправильная дорога, ошибочный путь.
Не всякая разговорная речь годится для закрепления ее в литературном слове.
Стихотворению «Физики и лирики» неожиданно придано в нашей литературной прессе значение некоей поэтической декларации принципиального характера. В этом случае можно было бы подумать, что Слуцкий не понимает природы своего ремесла. Величайшие открытия Ньютона не вызвали паники на поэтическом Олимпе того времени и не должны были вызвать. Поэзия и наука — это разные миры и разные дороги у поэтов и ученых. Человеческие сердца остались прежними — их так же трудно завоевать, как и во времена Шекспира. Надо написать хорошие стихи, настоящие стихи, лучше Кольцовских стихов[102] о сивке.
Ну, тащится, сивка,
Пашней, десятиной.
Выбелим железо
О сырую землю…
Не просто написать строки лучше этих, хотя их «техническая отсталость» — в любом смысле вне всякого сомнения. Думается, что создатели космических ракет воспитывались вот такими технически отсталыми стихами — стихами Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Баратынского, Кольцова.
Наука не угрожает поэзии и никогда не угрожала… Поэзия и наука не бегают наперегонки. Трагедии Шекспира не превзойдены и через четыреста лет.
«Физики и лирики», конечно, не декларация. Стихотворение сказано в шутку, не всерьез.
1960-е гг.[77]
Интонация Николая Ушакова
Страсти споров о приоритете в 20-е годы горели ярким огнем. В спорах этих участвовали все литературные группы. Конструктивисты и лефовцы, «центрифуга»[103], переваловцы и рапповцы, ничевоки и пассеисты, имаженисты и будетляне. Страсти горели печатно и непечатно, вплоть до «задушения» оппонента по аввакумовскому образцу. На моих глазах Маяковский разорвал в клочья халтурную брошюрку вождя «оригиналистов-фразарей» Альвэка «Нахлебники Хлебникова» и бросил автору в лицо. Опасно было не только позаимствовать некие «Белые бивни», но и просто прикоснуться к чужой интонации. Асеева чуть не избили свои лефовцы за то, что он написал «Синие гусары», воспользовался чужим оружием — «тактовиком», изобретением Квятинского, ритмом, которым правоверным лефовцам пользоваться не полагалось.
Бывший «переваловец» Багрицкий, выступавший на всех вечерах от литературного Центра Конструктивистов, а также у себя дома в Кунцеве, читал, добавляя к своим стихам и «Синие гусары» Асеева, как важную идейно-художественную победу своей новой группы.
Тогда даже стихи Тихонова из «Орды» и «Браги» из-за киплингосских интонаций, сообщенных русскому читателю замечательной переводчицей Оношкевич-Яцыной[104], считались работой все же второго сорта по сравнению с почти звуковым чудом «Баллады о Черном принце», где асеевское перо достигло вершин, невиданных в русской поэзии.
Белые бивни
бьют
ют,
В шумную пену
бушприт
врыт.
Кто говорит
Шторм
Вздор?
Некогда длить спор!
Видите, в пальцы врос
Трос
Так что этот вопрос
Прост
Мало ли видел матрос
Гроз,
Не покидал пост.
В поисках новых интонаций, новых возможностей русского стиха с головой ушел Кирсанов[105], самый одаренный «звуковик» тех времен, прямой предшественник и учитель Вознесенского.
И вот среди этого хора мастеров, ищущих страстно и многое нашедших, вдруг раздается спокойный голос, сказавший, доказавший и показавший, что сокровища русской лирики лежат буквально рядом, что можно создать новое, ценное почти из ничего, если за дело берется умелая рука мастера.
Петушок охрип
и стонет.
В чашку
рукомойник бьет.
Леди на свои ладони
смотрит
и не узнает.
Это «Леди Макбет» киевского русского поэта Николая Ушакова[106]. Я разберу конец этого превосходного стихотворения.
