Станислав Лем - Молох (сборник)
Итак, здесь возникает явное противоречие с точки зрения издавна постулированного объективизма познания. Согласно этой ереси, мы познаем мир сквозь стекла, которые надевает нам на нос историческая минута и уже накопленный, например в физике, арсенал математических структур. Зато мир «сам по себе» и дальше остается вне непосредственного доступа для нашей сообразительности как гипотезосозидающей интуиции и воплощенной в эксперимент эмпирии.
4
Очень робко напоминая о подобном состоянии вещей, я много раз говорил о том, что математика для нас является ничем более, как белой тростью для слепого, как «фрагментом бытия», к которому приспособились все наши чувства. Так же, как и слепой, постукивая перед собой тростью, благодаря эху создает в своем разуме наполовину выдуманные образы окружающего мира, так и мы, как физики, через преграды математики пытаемся увидеть то, что «там», в мире, есть «в конечном счете истинно». Таким образом, согласно вышеуказанной ереси, ожидается очередное сотрясение теории познания в философии; я же, поскольку получил уже по рукам за моего «сумасшедшего портного», «высовываться» больше не смею.
Одним словом, мы как бы находимся в положении читателя сказок, которые хотя и относятся к окружающему миру и из него черпают сюжеты, но непосредственными копиями мира не являются, так как вне сферы чувственного опыта человека существовать, видимо, не могут. Мы уже думаем, будто бы знаем, из чего состоит атом, но прибегаем лишь к аналогии, которая является случайной для нашего культурного опыта (то есть исторического момента), будучи убежденными, что как некий сонар мы получаем эхо от реально и однозначно существующих явлений или «вещей». Это также должно было бы нам косвенно объяснить, почему наша логика терпит крах из-за классической интерференции электронов, которые издеваются над «здравым рассудком», так как наше «или так» (этим путем) — «или иначе» (другим путем) электрон, который проявляет себя то частицей, то волной, это наше «или — или» отменяет.
5
Однако, и это уже по моему мнению, все не так плохо, как могло бы следовать из вышеприведенного вывода, довольно густо усеянного цитатами. Казалось бы, что проблема, затронутая выше, как относящаяся к эпистемологии (или теории познания) и дающая некоторую опору «идеализму», к сфере тех задач, которые занимаются переработкой данных, то есть «работают в информации», вообще не относится, но в целом это не так. Ведь почти полвека в рамках проблематики «иных, внеземных Разумов» ведется спор не только о том, существуют ли вообще другие Разумы, а о том, в состоянии ли мы посланный Ими сигнал, известие, шифр взломать, перевести информацию на «человеческий» язык и тем самым понять. Когда в 1971 году в Бюракане состоялся советско-американский симпозиум, посвященный проблеме коммуникации с внеземными цивилизациями (CETI), в книгу, содержащую протоколы дискуссий, россияне включили и мой реферат. В нем я, единственный, высказал предложение создать «автофутурологическую» группу в рамках организации CETI, задача которой состояла бы в том, чтобы анализировать, как будет меняться вся проблематика CETI, если не будут замечены и тем самым получены какие-либо, даже малейшие следы сигналов или сообщений из Космоса на протяжении 20, 30, 40 и т. д. лет? Сейчас, когда после Бюраканской конференции минуло почти четверть века, возросло количество мнений, что «никого нигде нет», а значит, и прислушиваться за большие деньги (например, при помощи радиотелескопа) не стоит. Несколько менее пессимистично (якобы) настроенные ученые, в свою очередь, объявляют, что где-то кто-то есть и даже, возможно, разумен, и более того, он, быть может, более благоразумен, чем люди (это по меньшей мере не кажется мне фантазией, особенно если на пороге XXI века посмотреть на ход событий на всей Земле); однако неизбежно достаточно резким должно быть расхождение траекторий развития цивилизаций во времени и пространстве: проще говоря, «наука» может в каждой цивилизации развиваться иначе, чем у нас, может сильно отличаться по характеру от земной науки, тем самым может оказаться в такой мере непереводимой на какой-либо тип сигнально-передаточной артикуляции, так что если на наши головы обрушится дождь сигналов, мы будем даже не в состоянии отличить его от хаотического шума Вселенной.
Подобного рода идеи сейчас в моде; например, у меня на столе лежит вышедший несколько лет назад увесистый трактат Э. Реджиса-младшего из Кембриджского университета, который проповедует эту некогерентность, взаимную непереводимость наук, и поверхностному читателю может даже показаться, что первая часть моего эссе «Ересь» содержит версии «непереводимой разнородности наук других цивилизаций» и довольно активно поддерживает их.
6
Мне это кажется абсолютным недоразумением. Возможно, мы «как следует» с позиций математики не представляем себе пойманные в сети и силки глюоны, кварки или какие-то гравитоны — с этим я согласен. Но при этом не являются нашим заблуждением ни цепная реакция тяжелых нуклидов, таких как уран, плутоний или торий, ни тем более реакции типа реакции Бете, происходящие в звездах и водородных бомбах (то есть термоядерные).
Только совершенно обычный дурак, а не мой «сумасшедший портной», посмел бы придерживаться мнения, что Чернобыль, атомная энергия, компьютеры, естественная эволюция — это какие-то наши сомнительные иллюзии! Одним словом, наука познается и проверяется на опыте, то есть в действительности, а не только как, например, философия с ее множеством направлений, на бумаге, на которую она опускается с лысеющих голов. И поскольку по крайней мере эта разница между мыслью и реальностью существует, ученый Реджис грубо ошибся, не уделив внимания этой успешно (хотя иногда и с кошмарными результатами) применяемой науке.
Возможно, нет никаких кварков, а глюоны — это математико-физическая выдумка, возможно, физика XXI или XXII веков будет уже иной, чем современная, возможно, такие названия, как «хромодинамика», сотрутся, впрочем, мы знаем, что названия подобного типа — это чистая условность, поскольку никакого «оттенка» никакие кварки иметь «на самом деле» не могут. Тем не менее наука воплощается в том добром и в том злом, которые, несмотря на интерпретацию способа исследования ее результативности, мы узнаем, так, например, как медицина реализуется в терапевтических успехах. И это уже не могут быть какие-нибудь иллюзии и фата-морганы как следствия исторического момента. Какую-то частицу, какую-то каплю, какую-то аппроксимацию «того, каким есть мир», мы познаем.
Что же касается эпистемологического низложения, которое угрожает математической трактовке физики, или отказа от уверенности в том, что каждое последнее теоретическое слово в физике равняется уже финальному приближению к Правде, то его не только можно, но обязательно нужно подвергать сомнению. Ученые не могут позволить себе с усердием культивировать такой релятивизм в смысле придания переходного характера их открытиям и теориям, награждаемым Нобелевскими премиями. Впрочем, в этом они похожи на любого творца, который ошибочно считает, ибо хочет в это верить, что то, что он создал, — вечно и по крайней мере среди людей доживет до конца света.
Так хорошо не бывает: поистине, как сказал древний философ, надо примириться с тем, что то, что создают смертные, также будет смертным. Человеческий разум (я делаю такой вывод из дистиллята истории наук) на планете — первый, но первый ли он и в Космосе — очень сомнительно. Это уже не столько о нас, сколько о Вселенной свидетельствовало бы очень плохо! Впрочем, сейчас, в период несомненного упадка массовой культуры, во время, когда все высшие, все высокоразвитые технологии передачи информации окружают планету или, зависнув стационарными спутниками-ретрансляторами над поверхностью Земли, служат размножению и излучению все более низших, все более брутальных, все более мучительных, кровавых картин человекоубийства, сейчас, повторюсь, было бы лучше, если бы никакая высокоразвитая иная цивилизация не могла бы за нами наблюдать.
Нам похвалиться нечем — мы возникли как каннибалы и своего рода изменившийся, ибо не занимающийся людоедством непосредственно, каннибал в человеке еще остался. Но это уже другое, более темное дело, которое по меньшей мере не является ересью, поскольку представляет собой задачу, поставленную нам Джозефом Конрадом, который сказал, что пишущий «должен отмеривать справедливость видимому миру». Это значит — человеческому миру, а остальное — это завернутое в математику и поэтому недоступное профанам молчание науки.
