Газета День Литературы - Газета День Литературы # 77 (2004 1)
И, сжав кулаки, подрагивая от возбуждения, Станислав Олегович запирался в своей комнате и писал, писал: "Я перестану себя уважать, если не "выйду из народа", не уйду как можно дальше, поднимусь сколько возможно выше. Я сделаю это усилие, и это будет мое (он подчеркивал "мое" жирной линией) усилие.
С рождения мне приходится жить в облупленном заводском доме, я учился среди "детей рабочих", трудился на овощных базах, строил помещения для коров в то время, как крестьяне пьянствовали и били друг другу морды со скуки; я узнал на деле, что есть "народное трудолюбие", а посему никакой симпатии к народу и прочих "интеллигентских" комплексов у меня не на грана. Я вижу у народа лишь следующие черты: хамство, алкогольная одурь, воровство — либо тривиальное, либо нравственное. И я не хочу иметь с таким народом ничего общего!".
* * *
То были поистине фантастически бурные годы. Реальность менялась с калейдоскопической быстротой, узаконенные государством добродетели рушились в одночасье, зато добродетелью становилось то, что еще вчера по всем юридическим меркам подпадало под уголовную ответственность.
Журналы и газеты назывались как и прежде, как и полвека назад, — "Молодой коммунист", "Ленинское пламя", "Комсомольская правда", а в них теперь появлялись материалы, не снившиеся и самым отчаянным диссидентам-самиздатовцам с полгода назад.
Вот журналист международник снимает фильм о русских эмигрантах и критически, порой с уничтожающей иронией комментирует крамольно-смешные (так смонтировано, что делается действительно смешно) высказывания "клеветника на родную страну" Солженицына, а через месяц-другой по первому каналу ТВ советский классик Виктор Астафьев объявляет: Солженицын — великий русский писатель, и без его "Красного колеса" мы ничего в истории нашей страны не поймем.
Вчера нам показывали бастующих английских шахтеров и кровавые столкновения в Белфасте, а сегодня точно то же самое началось и у нас... Вчера сам генеральный секретарь заявил: узников совести в Советском Союзе нет, а сегодня выпускают из тюрьмы Леонида Бородина, возвращают из ссылки Сахарова...
Стали переименовывать города. Начали с недавно умерших вождей, но вот-вот, глядишь, доберутся и до святая святых. Да и скорей бы. Скорей бы расправиться с наследием проклятого режима. Окончательно освободиться.
Фантастически бурные годы...
Станислав Олегович Гаврилов, конечно же, не имел никакого морального права оставаться в стороне. Первым делом он внес существенные поправки, точнее, вернул нецензурные ранее мысли, примеры в свои лекции, и они заблистали свежо и ярко. Он посылал в московскую и ленинградскую прессу давно назревшие, выстраданные статьи "Еще раз о гегемонии пролетариата", "Бездонная яма (Когда же мы накормим деревню?)", "Третья сторона медали (Всех ли стоит пускать к "микрофону перестройки"?)"; десятки рецензий на произведения "возвращенной" и "новой" (Гаврилов пока еще опасался употреблять "постсоветской") литературы.
Как смело он написал о "Собачьем сердце" Булгакова! До каких обобщений дошел, раскрывая образ Шарикова! Грандиознейшие подтексты отыскал в поэме "Москва — Петушки", неустанно цитируя следующий отрывок: "...у моего народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий, — эти глаза не сморгнут. Им все божья роса..."
Вдохновляясь приведенными выше строками, Гаврилов подчистую развенчал миф о прогрессивности советского человека, и именно он ввел в литературный обиход хлесткое слово — совок.
Но поистине всесоюзную славу Станиславу Олеговичу принесла статья "Пробуждение интеллигенции". Статья была объемиста, первоначально ее напечатали (с огромными купюрами) в трех номерах областной газеты, а затем — в столичном общественно-политическом журнале. Она включала в себя анализ и неутешительные прогнозы в связи с новым витком "самоосознания" рабочего класса и крестьянства, а также малых народов СССР; Гаврилов напомнил о последствиях "культурной революции" в Китае и диктатуры Пол Пота в Камбодже; подверг резкой критике, доказал историческую несостоятельность народовольцев и писателей-народников. Закончил он статью горячим призывом к "уникальному, немногочисленному, но необходимому для каждого истинно цивилизованного государства сословию" защитить себя и в своем лице мировую культуру от "хищных стай поистине уэллсовских морлоков, что все чаще выбираются из своих темных щелей". Большинство публики расшифровало этих "морлоков" как остатки коммунистов-фанатиков и активистов госбезопасности, и лишь немногие поняли как надо...
Кстати сказать, к народникам и народовольцам у Гаврилова были особые счеты. Как сильно он ни презирал "простой народ", но опростившиеся интеллигенты были ему поистине ненавистны. Те, простые, по крайней мере, родились такими, дрессированными шимпанзе, а эти записывались в шимпанзе по собственной воле, отрекались от своей великой миссии сохранения и развития цивилизации. О них Станислав Олегович написал отдельную статью — "Добровольно встав на четвереньки...".
Активная деятельность молодого ученого, естественно, не была не замечена, в особенности демократической общественностью. Одни захлебывались от негодования, другие называли его глашатаем своих идеалов. О статьях Гаврилова дискутировали, порой на очень повышенных тонах; в растиражированных "Советский Россией" письмах за подписями механиков, сталеваров, слесарей-сборщиков, "тружеников села" его малограмотно называли классовым шовинистом; его два раза избили в подъезде какие-то дурно пахнувшие личности с шершавыми кулаками... И всё же итог напряжённой работы был радостный — в началу нового учебного года его пригласили в только что открывшийся в Москве Свободный университет на кафедру философии. Он без колебаний дал на это согласие. Правда, Станислава Олеговича неприятно удивило, как легко отпустили его из родного вуза, — предложения остаться были неприкрыто формальными, для соблюдения приличия. "Впрочем, — успокоил себя Гаврилов, — они понимают, что я давно перерос провинцию. Мне необходим простор, чтоб как следует развернуться".
Москва поразила его. Действительно, сколько возможностей! Сколько, пусть пока и зачаточных, признаков западной, по-настоящему прогрессивной, цивилизации! Какая свобода выбора! Насколько меньше здесь этих пресловутых простых людей!.. Он даже слегка жалел, что не перебрался в столицу раньше. Но, по своему обыкновению, тут же утешился логическим объяснением: "Я должен был выстрадать эту перемену, должен был накопить жизненный опыт, собрать интеллектуальную базу, чтобы сокрушить врага наповал".
Первые три года в Москве отложились в памяти как пестрый фонтан событий. Буквально через полторы недели после его приезда произошел исторический путч, завершившийся окончательной гибелью ненавистного всем здравомыслящим людям коммунистического режима, и Станислав Олегович трое суток не отрывался от телевизора, сквозь балет и классическую музыку пытаясь объективно определить суть происходящего, а затем, выйдя на улицу, бурно праздновал победу демократических сил...
Он сделал ремонт в маленькой однокомнатной квартире на Беговой улице, которую приобрел для него Свободный университет; перевез от родителей часть библиотеки, свой архив, любимую настольную лампу.
Вскоре после запрещения КПСС университету отдали бывшее партийное здание — роскошный особняк в Краснопресненском районе. Это позволило существенно повысить число студентов, увеличить зарплату преподавателям, ведь этот вуз изначально был создан для обучения на коммерческой основе.
Под конец того же девяносто первого года случилось и еще одно знаменательное для Гаврилова событие — его пригласили прочитать курс лекций в университете города Беркли, штат Калифорния.
Он подготовил материал на двенадцать академических часов по своей коренной теме "Интеллигенция и низовой слой", взял в своем университете (там поездке его не препятствовали) двухнедельный отпуск и улетел в Соединенные Штаты.
В напряженном графике Станислав Олегович выкроил время, чтобы побывать в легендарном Сан-Франциско, Окленде и даже один уик-уэнд провел в ослепительном Лос-Анджелесе и вынес из этой поездки восхищение Америкой, как главным оплотом и надежной опорой западной цивилизации. И еще один факт не мог не порадовать Гаврилова — насколько ловко американцы прячут своих низовых, а если спрятать не удается — романтизируют.
