Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Реакцию власти на футуризм все же почувствовал. Но себя переделать не смог. Просто перевесил бирку: то, что раньше называлось футуризмом, теперь обернулось ЛЕФом (Левым фронтом искусства). Оформилось это течение в 1922 г., с 1923 г. стал выходить журнал «ЛЕФ». Программный документ, само собой, сочинил Маяковский не без помощи О.М. Брика, нештатного идеологического наставника поэта. О. Брик был эрудированной, непримиримой и крайне конъюнктурной личностью. Его авторитет в вопросах теоретических основ новой революционной эстетики был для Маяковского непререкаем. О. Брик был той единственной особью мужского пола, без которой Маяковский обойтись не мог, он был не в состоянии жить без своего «идеологического ежедневника». Если один ничего не читал, кроме газет (Маяковский), зато другой не умел писать, но все же строчил статьи и сценарии с маниакальностью бездаря (О. Брик).
Из программы ЛЕФа, как пишет Ю. Карабчиевский, так и прет злость, нетерпимость, ненависть. И – самомнение. Недосягаемость. Всех – на свалку, а самим (самому, так точнее) – на Олимп. Диктатура власти стала всеобъемлющей: не только в политике, но даже в искусстве и в жизни. Думали, что футуризм в новом фантике все же признают «государственной эстетикой». Ошиблись. Кремлю такое искусство было не нужно. Большевикам были без надобности брызжущие злобной слюной рифмоплеты: им была нужна поэзия подлинная, великая, достойная затеянных ими всемирных потрясений. Кремлевские вожди не желали, чтобы их директивы были доведены уж и вовсе до абсолютного абсурда, пусть и рифмованного. Поэтому с большей надеждой, чем на Маяковского, смотрели они на С. Есенина да Б. Пастернака, чья поэзия была не крикливой, а подлинной, душу греющей. К сожалению, только не всегда «правиль-ной».
Лефовцы на квартире Бриков – Маяковского устраивали «вторники». На них бывало множество разного люда. С 1927 г. на этих «вторниках» можно было видеть зловещую фигуру Я.С. Агранова, одного из руководителей ОГПУ. Он же стал часто захаживать в этот дом и в другие дни недели. Именно Агранов добыл Маяковскому именной пистолет, тот самый. Как считает А.Л. Михайлов, удостоверение ведомства Агранова имели и супруги Брики.
В 1926 г. начались жаркие бои лефовцев с рапповцами: кто из них пролетарские поэты, а кто… так себе, «погулять вышел», как говорил герой одного из популярных телесериалов. Маяковский пишет «Послание пролетарским поэтам». Там есть такие строки:
Многие
пользуются
напостовской тряскою,
с тем,
чтоб себя
обозвать получше.
– Мы, мол, единственные,
мы пролетарские… –
А я, по-вашему, что –
валютчик?
Нет, не валютчик. Но, с позиций рапповцев, и не писатель, по крайней мере пролетарский, а так – попутчик, причем не подходящий – сатирик, т.е. почти что идейный враг. Злейшими оппонентами Маяковского были Л. Авербах, В. Ермолов, В. Киршон, Ю. Либединский, А Селивановский, В. Сутырин, А. Фадеев, Ф. Панферов и другие мастера пролетарского пера.
Ничего не скажешь – воистину эпоха великого словоблудия. И все же рапповцы взяли верх: их было больше, и власть до поры их поддерживала. В 1928 г. Маяковский решил ликвидировать ЛЕФ. Зачем он это сделал? Почему впервые не послушался О. Брика? Что стояло за всем этим? Ничего: только растерянность. На него так насели эти слуги советского гегемона, что он перестал понимать, чем же должен заниматься писатель при социализме. А кроме того, очень действовало Маяковскому на его самовлюбленные нервы, что власть кремлевская стала к нему почти равнодушна.
Все-таки удалось его убедить (скорее всего, тому же О. Брику) не бросать начатое дело: все равно – это не более чем художественно-политическое игрище; надо лишь, что однажды уже делали, сменить название, и все успокоятся на время. А там посмотрим. Так и поступили: с 1929 г. ЛЕФ стал РЕФом (Революционным фронтом искусства). Маяковский остался на плаву. Пока.
6 февраля 1930 г. поэт сдался окончательно: он вступил в РАПП. С этого момента он больше не мог рассчитывать ни на поддержку власти, ни на сочувствие коллег. Он показал свою слабость, а таких в стае не держат.
* * * * *
Маяковский, как он подчеркивал многократно, сроднился с революцией, их было не разъять. А потому всё, что происходило в стране, касалось его напрямую. Жизнь поставляла ему факты, и он их воспринимал как творческое задание, как «социальный заказ». Это словосочетание – его изобретение. Социальный заказ стал его допингом. Без него он – спущенный шарик.
Социальный заказ, по Маяковскому, это когда общественная нужность воплощалась в личную потребность. Тогда рука тянулась к перу, перо – к бумаге. И чистый лист очень быстро покрывался его знаменитыми ломаными строками.
В 1927 г. Маяковский писал: «Я сросся с Октябрьской революцией. Советскую республику считаю своею. И будь я даже сейчас немощным безголосым импотентом, и тогда я бы попытался прошепелявить свою поэму в честь Октября». Он в это время сочинял «Хорошо».
Одним словом, всё, абсолютно всё послеоктябрьское творчество Маяковского – это только социальный заказ, ни одной традиционно поэтической строки о «птичке божией» среди навороченного поэтом не отыщется. Хотя и под действием социального наркотика Маяковский оставался «настоящим поэтом» (А. Ахматова).
Его капитальным заблуждением был своеобразный творческий самообман – он думал стать поэтическим мессией нового строя, черпая мысли для своих проповедей из передовиц газет да из указаний партийных вождей. Однако это не путь мессии, это работа на хозяйской кухне.
Для Маяковского подлинным творческим экстазом звучат такие, к примеру, строки:
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал доклады Сталин.
А как понять это: «Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои зубы замком»? Наверное, так: ни одной строки, ни одной буквы вне того, что потребно сегодня стране и партии. А то, не дай Бог, сорвется ненароком что-либо о канарейке.
Маяковский знал не только свою цену, но и свое место. Он был не просто советским поэтом, он был самым нужным советским поэтом (так он считал!), он был поэтическим воплощением всего истинно советского: труда, борьбы, быта, даже политики. Заказных рифмоплетов расплодилось – не счесть. Но поди, сыщи среди них второго Маяковского. Не выйдет. Он – один.
Я себя
советским чувствую
заводом,
вырабатывающим счастье.
Писал, конечно, искренне, но и заблуждался искренне: никакого счастья его драчливые стихи никому добавить не могли. Этот поэтический самообман в итоге дорого обошелся поэту.
Всю жизнь исполнять только социальный заказ и при этом неизменно верить тому, что пишешь, – это невозможно. Ведь Маяковский воспевал не только идеи, кои мерцали где-то в «счастливом далеко», ему под перо преимущественно ложились отходы и отбросы революции, политический компост, которым удобряли будущее. Одной из разновидностей такого «компоста» были надуманные, а точнее сфабрикованные органами политические процессы 20-х годов. Маяковский, само собой, в стороне не оставался и всегда был «заодно с правопорядком» (Б. Пастернак). В 1922 г. состоялся шитый белыми нитками процесс над эсерами. Он по сути провалился. Ругали его даже большевистские лидеры: Н.И. Бухарин, М.П. Томский, А.В. Луначарский, М.Н. Покровский. А Маяковский успел воспеть это непотребство в хлесткой агитке. Для него на процессе шла не борьба с политическим инакомыслием, там просто добивали «контру».
В частности, и по этой причине его не переносили рапповцы, называя поэта публицистом-сатириком. Уж слишком он был скор на поэтическую расправу, в искренность которой не верила и значительная часть его слушателей. Нередко из зала он получал записки такого, к примеру, содержания: «Ты скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?»
Трудно было, конечно, ожидать потока поэтических шедевров при исполнении социального заказа. Чудес не бывает. В «Охранной грамоте» Б. Пастернак заметил со свойственной ему деликатностью, что после прослушивания «150000000» он впервые ничего не мог сказать автору.
Маяковский был уверен, что свою музу он поставил на службу коммунистической идее, но на самом деле он служил власти. Причем служил назойливо, прямолинейно, зачастую своим рвением и криком смущая власти предержащие. Еще при жизни Ленина, который более чем прохладно относился к творчеству Маяковского (известен его положительный отзыв лишь на стихотворение «Проза-седавшиеся»), его открыто обвиняли в подмене поэзии рифмотворчеством, даже в стяжательстве.
Как только Маяковский сдал свое поэтическое перо «на работу» в рекламных отделах Моссельпрома, Резинотреста и Мосполиграфа, Есенин не выдержал и сочинил эпиграмму:
