Галина Каган - Окно в другое измерение
Потом в его жизни произошли хорошие перемены: Мирон пришел в общину «Вера и Свет» для людей с особенностями умственного развития, их семей и товарищей[21]. Здесь он нашел друзей, начал работать в мастерской — и так попал в среду, где его полюбили, стали уважать и принимать таким, какой он есть. Здесь постепенно он смог раскрыться и развить свои таланты. Особенно — к танцам и театру. Как раз тогда мы основали театральную студию, и это был один из первых спектаклей.
— А почему ты хочешь играть на аккордеоне?
Мирон долго не отвечал. И только потом, спустя какое–то время, тихо промолвил:
— Потому что мне снится музыка…
В свое время, когда я получал образование психотерапевта, меня научили с уважением относиться к снам. Позже, в силу личного опыта, я и сам научился прислушиваться к снам, ибо на определенных этапах жизни получал сны–послания, которые были чрезвычайно ценными и оказали большое влияние на мой внутренний и внешний жизненный путь. Примерно тогда же, когда я познакомился с Мироном (я был первокурсником Львовского мединститута, когда стал как «товарищ» ходить в «Веру и Свет»), мне приснился сон, который, думаю, был одним из определяющих моментов в моей жизни. Мне снилось, что я бреду по вязкой грунтовой дороге посреди какого–то поля. Вокруг серо и уныло (должен признаться, что в тот период моей жизни я так и жил — уныло и серо). И вот я смотрю вперед, куда ведет меня моя дорога, — и вижу лесистый холм, над которым разошлись тучи — и в просвете синее небо, солнце. Там весна! Мне казалось даже, что я слышу, как поют птицы в ветвях и как роится мошкара в цветущих деревьях. И тут я вижу, что и сам превратился в дерево, яблоньку, и весь усыпан цветами, я сам цвету…
Тот сон был для меня большим даром и большой надеждой. Он стал обещанием весны и предчувствием жизни. Именно тогда я вступил на путь внутренних изменений — и он был нелегким, тот путь. Все заскорузлые жизненные штампы противились изменениям — будто я действительно шел по вязкой дороге и каждый шаг требовал столько сил… Тогда я еще ничего не знал о весне, о цветении, о радости многих деревьев быть одним садом. Я ничего не знал и о тех снах, которые снятся яблоне, — о плодах и о зернах тех плодов — всё, всё это было еще впереди… Но позже, после этого сна, возможно, совсем не понимая, не осознавая его тогда, я как–то внутренне собрался, как будто пришло второе дыхание для той дороги, для каждого шага…
Так вот, когда Мирон сказал о музыке, душа моя замерла на мгновение. Я не знал, что это значит, но было ощущение, что прикасаюсь к великой тайне. И тут я вспомнил о своей яблоньке. И понял уже, что это что–то особенное, значительное, большое — и пошел с этим домой: с чувством, что Мирону снится музыка — и это вовсе не случайно, это что–то самое важное в его жизни, его призвание, назначение…
* * *Тогда мы решили, что спектакль будет называться «Сны о музыке». В нашей труппе было еще пятеро друзей и четверо товарищей. Мы решили поставить спектакль о наших мечтах, снах и видениях. Каждый выбрал себе роль — кто Нептуна, кто принца и принцессы, кто–то — птицы, дерева или Весны. Для некоторых выбор роли и работа над ней стали настоящей терапией. Один мальчик настаивал на роли директора или министра, а когда мы попросили выбрать другую, поскольку эта уж никак не вписывалась в сюжетную канву, согласился играть Нептуна. В жизни этот мальчуган часто чувствовал себя униженным и бессильным, и в спектакле ему хотелось пережить нечто другое. В работе над ролью Нептуна ему пришлось приложить много усилий, чтобы выработать уверенную походку, мужественную, «королевскую» осанку. Другой друг сказал, что хочет быть либо зайцем, либо принцем. А потом добавил: «Да нет, зайцем… какой из меня принц…» И действительно, он в жизни часто вел себя как пугливый заяц, над ним часто смеялись во дворе, и он привык играть роль шута–дурачка. Ему сильно не хватало уверенности в себе, чувства собственного достоинства. Для него это тоже был долгий путь — открыть в себе внутреннего принца…
Сюжетно спектакль строился так, что Мирон спит и ему снится музыка (темно, звучит аккордеон). Потом Муза приносит и подает ему аккордеон, и Мирон начинает играть, легко пританцовывая. Я забыл сказать, что представить Мирона не танцующим, когда звучит музыка, очень трудно, для него это действительно нереально: слышать музыку и не танцевать. Затем музыка несколько раз изменяется — как будто Мирону снится несколько разных снов: море, лес, весна, королевский бал, — и в каждой сцене выходят новые люди и танцуют свои мечты. В конце спектакля — снова лишь голос аккордеона в темноте — и перед нами занавес с фотографиями, на которых — глаза наших друзей. А во взгляде их — желание воплотить в этой жизни свою мечту: быть теми, кто они есть глубоко внутри…
* * *Мирон очень вдохновенно играл на аккордеоне. И танцевал. Он был как будто с другой планеты. Где живет добро. Где живет музыка. Где никто ни над кем не смеется и никто никому не завидует. Где люди желают друг другу добра. Где можно быть собой, не боясь того, как тебя воспримут. Там, на его планете, звучит аккордеон и люди танцуют самих себя…
Я так люблю смотреть, как он танцует. В его танце есть свобода и любовь. И есть он. И непостижимая простота бытия…
Это он в конце концов научил меня танцевать. Скорее даже жить танцуя: словно никто тебя не видит и не останавливает страх перед тем, что подумают о тебе другие, — и тогда есть только музыка и ты полностью отдаешься ей…
* * *Эта книга о его планете. О танце, о сне–видении и о музыке. О том, чему научил меня Мирон и чему нас всех могли бы научить люди с особенностями умственного развития, если бы мы взглянули на них другими глазами — не пренебрежительно, а просто и открыто, освободившись от предубеждения. Ведь по словам апостола Павла, «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное»[22].
Эта книга о них и о нас самих — чтобы наконец мы могли открыть, что мир неделим и все мы частицы единого целого…
Смотреть и видеть
Я очень люблю слова Василия Стуса[23], которые тот сказал своему сыну во время второго ареста. Наверное, он понимал, что это последняя возможность поговорить с сыном, и в конце концов так и случилось: «Сынок, я хочу, чтобы ты смотрел на этот мир широко открытыми глазами, а не через узкие щели, через которые смотрит на этот мир большинство людей…» Наверное, в жизни действительно самое важное — вот это, евангельское: «Ваши же блаженны очи, что видят…»[24].
Помню свою первую встречу с людьми с особыми потребностями. Я, студент–медик, прихожу с опозданием на встречу общины «Вера и Свет». В комнате очень много людей с ограниченными возможностями, умственными и физическими; кто–то из них в коляске, кто–то ходит, кто–то сидит. Здесь и их родители, и несколько молодых товарищей — а мне страшно, я чувствую себя неловко, растерянно…
Было так, словно я попал на другую планету. Всем полагалось петь песню со словами «руку дай» — и подавать друг другу руки. Это вообще была пытка! Ищу любую возможность, чтобы выйти в коридор — принести кому–то кресло, вынести стол… Возвращаюсь домой с каким–то странным и тяжелым чувством. Думаю: никогда больше туда не пойду…
И так трудно было весь первый год. Потому что я смотрел на них и не видел…
А потом была революция: увидеть человека там, где я видел болезнь; увидеть красоту, глубину, увидеть глаза и улыбку, слезы и нежность… И тогда — преобразиться тем, что увидел, теми, кого увидел!
С тех пор я думаю: как сделать так, чтобы мы могли видеть людей с особыми потребностями «широко раскрытыми глазами»? Что мешает нам, условно «полноценной» части человечества, видеть «неполноценных»? И что мы такое в них видим, что заставляет нас не хотеть их замечать? Наверное, от того, что мы видим и что при этом чувствуем, исходит всё то безумие и вся жестокость, которую мы совершали и совершаем: в древней Спарте или гитлеровской Германии — убивать, во многих странах — изолировать за высокие заборы, подальше от людей; отказываться при рождении, издеваться, обижать, не замечать, пренебрегать…
Элизабет Кюблер–Росс[25] когда–то сказала: «В каждом из нас живут и Гитлер, и мать Тереза; и мы должны признать это и узнать их обоих, потому что, как это ни парадоксально, невозможно открыть в себе мать Терезу, пока не признаешь, что и Гитлер в тебе тоже есть…»
И вот однажды я стал искать в отношении к людям с особыми потребностями Гитлера и мать Терезу — и в себе, и в людях рядом с собой. Мне хотелось понять людей, подойти к ним без осуждения. Не думаю, что можно исцелить общество и наставить его на путь истинный, обвиняя лишь тех, кто осуждает и отталкивает людей с особыми потребностями. Какой бесчеловечной ни казалась бы мне их реакция, сначала я должен честно спросить самого себя: при каких условиях я сам мог бы испытывать те же чувства. Ведь пока мы не одолеем внутреннего «гитлера» в самих себе, невозможно справиться со злом вне нас.
