Вячеслав Рыбаков - Руль истории
Поддержание на одном уровне всегда является продлением состояния тупика. Все государственные усилия превращаются в рутину, утрачивая вдохновляющий привкус последовательных шагов в бескрайний простор. В тупике следование идеалам и предполагаемым ими добродетелям теряет наглядную эффективность, окрыляющую результативность, притягательную плодотворность. В тупике быстро формализуется и мертвеет любая идеология — и ее одухотворяющее и морализующее воздействие сходит на нет, а ее ритуалы превращаются в фарс.
В Китае начало всякого династийного цикла неизбежно сопровождалось чувством возрождения страны. Но когда страна осваивала все доступные ресурсы для территориального, экономического и всякого иного роста и упиралась в объективно поставленные ей географией, экологией, возможностями индустрии, военными угрозами пределы, благородные чиновники, как бы благородны они ни были, теряли почву под ногами. Их благородство оказывалось бессильным, беспомощным, никому не нужным и ни на что не способным — и лишь обременяло их самих.
Когда ход истории прижимал страну, как к глухой стене, к пределу роста, конфуцианские добродетели становились формальностью — пока в анфиладе династийных циклов не открывалась следующая дверь.
2Попробуем теперь применить ту же методику анализа к России.
Какая особенность нашей страны, обусловленная ее положением в Евразии, бросается в глаза прежде всего? Другими словами — какие «общие дела» настойчивее всего навязывала и продолжает навязывать России ее география?
Иногда говорят: прежде всего бросается в глаза то, что Московия исходно почти вся расположена в зоне рискованного земледелия. Спору нет, короткое лето оказывает воздействие на привычки хлеборобов, на их систему ценностей и мотиваций. Но вот, скажем, Скандинавия — тоже не в тропиках, а о такой свирепой и тяжкой централизации, как у нас, о бюрократических спрутах, стремящихся чуть ли не в каждую горницу и в каждый хлев запустить по присоске, там и слыхом не слыхивали.
А почему?
Посмотрите на карту открытыми глазами — и сразу поймете, почему.
Скандинавия, при всей сравнительной суровости климата — как у Христа за пазухой упрятана морями со всех сторон. Сушей туда можно попасть разве что через скалистую тундру заполярья — а найдите мне храбреца, который ради завоевания богатых только на птичьи базары фиордов махнул бы с панцирной пехотой, с рыцарским ополчением, со всякими там рейтарами и уланами, с тяжеленными бомбардами своими обходным маршем из теплой утоптанной Европы сначала в карельские болота и пустоши, потом в Лапландию, где свободой маневра обладает разве лишь старый красноносый Йоулупукки… Попробовал бы он пересадить бравых шевалье и кабальеро на оленей! А иначе — только с помощью флота. Но во-первых, надо иметь флот, а во-вторых, массированный десант — крайне редкое и неоднозначное удовольствие с непредсказуемыми последствиями.
Чем была бы Британия без ее естественного крепостного рва — Ла-Манша? Чем была бы Италия без Альпийского редута? Испания без Пиренейской стены? Германия без еще в римские времена спасшего ее от романизации, и спасавшего еще много от чего Рейна?
Вся политическая жизнь Западной Европы была с самого начала сегментирована ландшафтом. Все ее значимые государственные границы повторяют ее природное членение. Они прочерчены по естественным укреплениям. Стоило кому-то в порыве надежд и во хмелю побед прочертить иначе, и в считанные десятилетия новые войны аннулировали неуместную, неумную границу, вновь перетаскивая ее туда, где торчит, течет или бушует штормами хоть что-нибудь, способное естественным образом затруднить, а то и вовсе пресечь марш настырной пехоты и лихие наскоки конницы.
Наполеону, чтобы начать операции в Италии, пришлось для начала перевалить через Альпы, и этот редкостный маневр сам по себе считается чудом военного искусства и войсковой выучки. А вот до Москвы двунадесять языков дотопали, ни разу не встав на четвереньки. Будь у нас где-нибудь неподалеку от Смоленска хоть завалящий Сен-Готард, глядишь, и Бородинская битва не понадобилась бы, и Москва осталась целехонька.
Русь ничем ниоткуда не прикрыта. Разве что Ледовитым океаном — от моржей да белых медведей. Она непоправимо зажата на своем неоглядном плоском просторе между изначально опережавшими ее организационно и экономически, а зачастую и технически главными центрами силы евразийского мира: фанатично крестоносным (от тевтонцев до «юнкерсов») Западом, всегда стремившимся навязать свою идеологию, и по-детски жестоким, безо всяких идейных изысков, а просто охочим до рабов и яхонтов Востоком.
Это положение не изменилось и по сей день.
Неизбывным, окаянным «общим делом» Руси были ее отчаянные оборонные усилия. Ее своеобразная центральная власть и бюрократия прежде всего были порождены необходимостью нескончаемо отстаивать и утверждать себя. Осознав себя самостоятельным очагом человеческой жизни, который не хочет и не может превратиться в задворки иных очагов и раствориться в них, ибо там ЖИВУТ ИНАЧЕ, Русь, Московия, Россия выбрала тем самым судьбу многовекового предельного перенапряжения ресурсов, экономики и культуры ради самосохранения.
Военное дело имеет свою логику. Одной из элементарных истин стратегии является необходимость борьбы за предполья. Они — хоть какая-то замена отсутствующим естественным преградам, которых не было, нет и никогда не будет. Если нельзя поставить на пути вражеского вторжения препятствий — можно хотя бы отодвинуть от сердцевины страны, от колыбели народа, тот рубеж, где очередному вражескому вторжению путь преградит наш первый эшелон. И уж пределом мечтаний является дойти до каких-нибудь гор или какого-нибудь моря, чтобы поставить их между собой и привыкшим к легким набегам соседом. Поэтому почти после каждой военной победы границы Московии оказывались еще чуть подальше от Москвы, и еще чуть подальше, и еще…
По-православному совестливо относясь к тем, кто оказался внутри этих раздвинутых границ, Россия никогда не считала присоединенные или завоеванные окраины колониями. Наоборот, старалась по мере собственных русских сил и представлений сделать так, чтобы этим окраинам стало хоть немного, но лучше, чем было. Живите, как жили, помогайте, если захотите и сможете, и только против целостности государства не бунтуйте — а мы вас за то и накормим, и обогреем… Особенно это стремление проявилось в советское время: строились школы, дороги, заводы, обеспечивались рабочие места, создавалась местная письменность и лучшая в мире — на ту пору — система здравоохранения[15], национальным талантам все дороги были открыты… Именно поэтому нынешние независимые лидеры вынуждены так нагнетать русофобию. Ведь жизнь подавляющего большинства населения национальных республик после распада Союза стала принципиально хуже[16]. И если не возненавидеть кровавых русских поработителей — становится вообще непонятно, на кой ляд эта независимость сдалась. Не скажешь ведь в открытую, что нужна она лишь национальным элитам, желающим самодурствовать и мародерствовать без оглядки на порой слишком уж интеллигентную Москву…
Однако при взгляде извне беспросветная борьба за стратегические предполья естественным образом приобретала вид ужасающей агрессивности. Ведь собственные вторжения ни Запад, ни Восток преступлениями никогда не считали — преступно было лишь сопротивляться их вторжениям.
В силу своей цивилизационной самостоятельности православная Россия для любого из наиболее мощных соседних миров, и для исламского, и, в особенности, для католического и протестантского (в особенности — потому что те тоже являлись христианами), никогда не была равноправным партнером или конкурентом — в отличие, например, от постоянно враждовавших, но все равно считавших друг друга равными Англии и Франции, Франции и Германии. Территория варваров-схизматиков всегда рассматривалась Европой лишь как этакий склад стройматериалов и запчастей да громадный загон, где в ожидании, когда они понадобятся для черной работы, коротают свой горький и бессмысленный век рабы. А если эти рабы при этом складе, когда к ним пришли что-то взять, в ответ не благодарили, а сопротивлялись, тем паче — еще и отбивались с победой, это вообще было как если бы мир вывернулся наизнанку, перевернулся вверх тормашками, это было нестерпимо и с этим невозможно было примириться.
Не может вызывать никакого удивления, что борьба шла с переменным успехом. Всякая серьезная долгая борьба идет с переменным успехом. И, значит, огромные куски географически не расчлененной территории оказывались вместе со всем своим населением то окраинами Руси, Московии или России, то снова отходили к тому или иному центру европейской либо азиатской силы.
