Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Ну, а что «брат» Пушкин? Оставим за скобками растиражированную личную жизнь и коснемся немного общественной. «Я числюсь по России», — гордо говорил поэт. Возможно, это придуманная кем-то фраза из анекдотов о Пушкине, но она точна, она выражает пушкинскую суть.
Однажды Александр I, обходя лицейские классы, спросил: «Кто здесь первый?» Пушкин ответил: «Здесь нет, Ваше императорское величество, первых. Все — вторые».
Пушкин в жизни был противоречив и многозначен. Он и монархист, он и тираноборец, друг декабристов и верноподданный царя. Сочувствуя карбонариям-революционерам, в то же время он был на стороне либерального государственничества, или, как бы сказали сегодня, просвещенного либерализма. Пушкин — прежде всего законопослушник (бунтарь он только в стихах). Василию Жуковскому он писал из Михайловского 7 марта 1826 года: «… Каков бы ни был мой образ мыслей политический или религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».
Хотя поэту многое не нравилось и со многим он не мог мириться. «Душа моя, меня тошнит с досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость — долго ли этому быть?..» (из письма к Льву Пушкину, Одесса, январь 1824).
Еще раньше князю Вяземскому, Кишинев, конец 1822 года:
«Я барахтаюсь в грязи молдавской; чорт знает, когда выкарабкаюсь. Ты барахтайся в грязи отечественной и думай:
Отечества и грязь сладка нам и приятна.
И, наконец, хрестоматийно известный взрыд Александра Сергеевича: «Чорт догадал меня родиться в России с душой и талантом! Весело, нечего сказать».
Помимо множества проблем, поэта угнетало его материальное положение: «Словом, мне нужны деньги, или удавиться…» (Льву Пушкину, 28 июля 1825). «Деньги, деньги: вот главное…» (П. Плетневу, 13 января 1830).
Литература не приносила дохода: «Что мой «Руслан»? Не продается?..», «Цыгане мои не продаются вовсе» и т. д. А Николай I при встрече с поэтом говорил ему: «…Служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим — буду я!»
О загадке Пушкина как великого национального поэта говорит Фазиль Искандер: «Тяжелая глыба империи — и легкий, подвижный Пушкин. Тупость огромного бюрократического аппарата — и ненатужная мудрость Пушкина. Бедность умственной жизни — и пушкинский гейзер оригинальной мысли. Народ все почесывается да почесывается — а Пушкин действует, действует. Холодный пасмурный климат — а у Пушкина очаровательная средиземноморская теплота в описании зимы…»
«Я убежден, — писал Петр Чаадаев Пушкину весною 1829 года, — что Вы можете принести бесконечное благо этой бедной, сбившейся с пути России. Не измените своему предназначению, друг мой…»
Пушкин не изменил. Пушкин оказался даже более патриотом, чем Чаадаев. В неотправленном письме Чаадаеву (19 октября 1836) Пушкин писал:
«…Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина И, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел Вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите Вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли Вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к Государству, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал…»
Нет, Пушкин не хотел уезжать из России. Другое дело — выехать куда-то в Европу на короткое время. Побродить. Помыслить. Понаслаждаться… «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих…» — писал Пушкин князю Вяземскому весною 1820 года. Эта мечта о «чужих краях» жила в Александре Сергеевиче с самой юности, с лицейских лет. Он свободно говорил по-французски, выучил английский, понимал немецкий язык. Он дышал воздухом европейского просвещения, Байрон был ему как брат.
В пушкинское время поехать на Запад было легко, но только не Пушкину. За свое свободомыслие и прочие грехи он был, выражаясь современным языком, невыездной. Не то что в Париж, а даже и в Пекин, куда направлялась российская дипломатическая миссия, его не пустили. Запретным местом был для него и Кавказ. Ему удалось доехать только до речки Арпачай, служившей границей между Россией и Турцией. «Арпачай! наша граница… — писал Пушкин не без волнения. — Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою… Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России».
Легко представить эту картину и печально разочарованного поэта. Россия как магический круг, за пределы которого нельзя выскользнуть. Конечно, служи Пушкин, скажем, по ведомству Бенкендорфа (что ему активно предлагали, но он все эти предложения отверг), то поэт увидел бы не только берег турецкий, но и бродил бы по набережным Сены и Темзы. Но… Как с горечью написал Василий Жуковский после смерти поэта всесильному Александру Христофоровичу Бенкендорфу о тяжелой участи Пушкина: «Ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу».
Но что теперь об этом толковать! Поговорим на другую тему: Пушкин в быту. Любопытно и вместе с тем грустно читать описание пушкинского быта, которое оставил нам барон Корф: «Дом их представлял какой-то хаос: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены или соломенный стул, многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана… Все семейство Пушкина взбалмошное. Отец приятный собеседник, но пустой болтун. Мать не глупая, но эксцентричная, до крайности рассеянная. Ольга из романтической причуды обвенчалась тайно. Лев добрый малый, но пустой, вроде отца…»
Прибавьте к этому сквернословие, мотовство, беззащитных и доступных челядинок… И так далее, и тому подобное… Короче, не самое удобное место для обитания юного гения.
А потом самостоятельная жизнь. Хорошо знавший Пушкина Павел Анненков пишет: «В Пушкине замечательно было соединение необычайной заботливости к своим выгодам с такой же точно непредусмотрительностью и растратой своего добра. В этом заключается и весь характер его». «Пушкин воображал себя практиком» (Петр Бартенев). «Великий Пушкин — малое дитя», — говорил Антон Дельвиг. Тот же барон Корф утверждал, что Пушкин в петербургский период своей жизни был «вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака».
Не отсюда ли стремление сорвать банк в карточной игре и поправить все свои дела (три карты, три карты, три карты!)?.. Но карты, как и литература, не могли решить всех материальных проблем, хотя Пушкин порой хорохорился и храбрился. Рассказывают, как однажды граф Завадовский, известный богач, подивился, увидев в руках Пушкина туго набитый бумажник: откуда, право?! «Да я ведь богаче вас, — ответил Пушкин, — вам приходится иной раз проживать и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки».
Интересное определение нашел Пушкину писатель Амфитеатров: «святогрешный!». Святой и грешник одновременно, ибо «в народном представлении без греха живет только Господь Бог на небесах».
«Пушкин, — писал Амфитеатров, — тип русского святогрешного праведника: огромная широкая душа, смолоду бесстрашно открытая опыту всякой страстной земной греховности; а чем взрослее, чем зрелее, тем, шаг за шагом, ближе к просветленной жизни лучами самопознания, через моральную и религиозную поверку своего бытия. Поэт, написавший «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день»), уж не грешник, а сегодня покаянец, завтра — почти готовый беглец от мирской суеты и, может быть, уже искатель заоблачной кельи, в соседстве бога, на царственном шатре Казбека…»
