Татьяна Москвина - Жар-книга (сборник)
Поэтому, выбиваясь в люди, то есть поближе к господам-херрам, надо отряхнуть ничтожный женский прах со своих бодрых ног!
О женской солидарности в России говорить не приходится. Мечтать можно разве что о том, чтобы женскую ненависть к женщинам хоть как-то ввести в рамки, укоротить, объявить неприличной и постыдной.
Писательница из Череповца Елена Колядина получает «Букера» за отличный роман «Цветочный крест». Это вопль попранного солнца, мощный языческий протест русского «живота» («живот» по-славянски – жизнь). В книге нет матерных выражений, но, рисуя женскую природную жизнь в эпоху допетровской Руси, Колядина использует соленую лексику «заветных» сказок и потешных баек. Это абсолютно уместно, дико смешно и совершенно по теме. Как, по-вашему, должна говорить всеобщая сваха-повитуха XVII века, бегающая по родильным и прочим женским делам – языком программы «Время», что ли?
И вот читаю отзывы полуграмотных полузнаек в Интернете. На Колядину (даже не прочитав толком ее роман) обрушиваются именно женщины. И почти все обвинения варьируют одно и то же – это от сексуальной неудовлетворенности, это от климакса и пр. То есть обычные явления женской жизни сами женщины считают чем-то диким, позорным и препятствующим всякой разумной деятельности!
Девочки-бабоньки, вы что – ненавидите сами себя?
Ну тогда будет честнее, если вы сами себя, свою личность, и будете обличать. А не станете по-предательски унижать других, раздавая им незаслуженные оскорбления.
Говорите смело: я дура, я графоманка, у меня климакс и я на всех бросаюсь, я недолюбленная, я такая-сякая.
Господам-херрам это тоже очень понравится.
2010
Страсти русского живота
Литературная премия «Русский Букер» присуждена в этом году роману Елены Колядиной «Цветочный крест». Решение жюри вызвало некоторую бурю – многие, особенно не читавшие книгу, считают ее неприличной, а решение жюри «Букера» – позорным.
Между тем, если бы наши литературные критики были хоть сколько-нибудь профпригодными (а они профнепригодны за редким исключением), им бы следовало скакать и плясать со словами «Новый Акунин явился!!» Только Акунин в романах фандоринского цикла играл в цивилизованную Россию XIX века и привержен абстрактным «общечеловеческим ценностям», а журналистка из Череповца играет в допетровскую Русь и привержена язычеству.
В цветистом и многословном романе Колядиной нет ни одного матерного выражения. Она пользуется соленой лексикой народных «заветных сказок», лубка, потешных баек, где говорится про озорной народный нрав и могучую жизнь русского телесного низа. Русского «живота», так сказать («живот» – древнерусское название жизни). Сначала хмыкаешь, а потом понимаешь – иначе сказать было попросту невозможно!
Перед читателями во всю горячую многокрасочную ширь расстилается житье-бытье Тотьмы, городка на Севере, во время царствования Алексея Михайловича. Девица-красавица Федосья Строганова, дочь богатого солепромышленника, созрев для женской жизни, влюбляется в заезжего скомороха Истому. Да только он не просто скоморох, а бывший сподвижник Стеньки Разина, нынче тоскующий о былой волюшке и приторговывающий бесовским зельем – табаком. Быстро, по-волчьи, погубив девицу, Истома попадается властям и те, опознав в нем душегуба, сжигают разбойника на костре. Чтобы прикрыть грех, Федосья выходит за другого, но рожает дитя с такими же синими глазами, как у возлюбленного. На ее душу имеет виды священник, отец Логгин – он своими мракобесными проповедями постепенно отвращает мятежную душу Федосьи от земных услад. После того, как пропадает ее сыночек, Федосья сходит с ума – пронзает ножом женское естество, надевает рубище и становится сперва блаженной, потом юродивой, а потом и вовсе задумывает соорудить в полнеба огромный крест из полевых цветов, во славу Господа…
Круто сварено! Вся эта лубочная мелодрама происходит на смачном фоне повседневной жизни русичей. Русский «живот» пучит от гор сжираемых яств и распирает от «греховных» желаний. Повсюду бегает сваха-повитуха Матрена, рассказывая похабные байки и рассыпая «заветные» пословицы и приговорки – убийственно меткие. Пуды соли и дичи везут расторопные тотьмичи в Москву, крепки их избы, а в избах орудуют возле печей с пирогами литые бабы, готовые хоть каждый год в такую сытую и здоровую жизнь рожать детенышей. (Царю Алексею Михайловичу не надо их уговаривать, заманивая денежными выплатами, рожать третьего ребенка!)
Весь этот толстый, круглый, мощный «живот» существует по поговорке: «Душа божья, голова царская, а ж… своя, барская». (Мне удалось отыскать самую «приличную» поговорку из романа Колядиной, и тут пришлось точки ставить!) Если его не держать в строгости – расползется на вольной воле и сам себя сожрет. А на это есть власти – воевода и священник.
Изображены они автором с явной иронией, а отец Логгин – еще и с отвращением.
Самонадеянный, неумный, речистый книгочей, отец Логгин ненавидит живую жизнь и своими идиотскими истолкованиями «воли Божьей» превращает бедную Федосью в истеричную дуру, а затем и сводит с ума. В ее страдальческом пути от здоровой вольной жизни к блаженному безумию есть, конечно, отсвет нашего общего русского пути. Ведь если русский «живот» долго был в полном порядке и без труда переваривал все исторические передряги, то о русском духе такого не скажешь.
Русский дух путаный, распутный. Ищет подвига немедленно, на все вопросы желает тут же получить ответы, жадно хватается за все заморские учения, не помещается в слабых головах и рушит их вдребезги. Вот и научил нас Карл Маркс пироги печь! Куда же распутный русский дух завел бедный русский «живот», что люди в России не хотят плодиться и размножаться? Что несчастные русские женщины по ночам на кухне пишут непристойные романы о страстных соитиях с мужами, которые от здоровой пищи да вольного воздуха всегда готовы? Куда мы вообще дели эту прекрасную, божественную жизнь, где все покоилось на таких прочных основах, где люди спокойно переваривали целого гуся в обед и клепали по двадцать детей?
Роман Елены Колядиной не слишком оригинален – отливает то Лесковым, то Ремизовым, то Алексеем Толстым, а уж лубка и «заветных» сказок-баек не счесть. Но сила вложенной в него любви и тоски – самая настоящая. Это могучий языческий вопль, вопль попранного солнца, вопль оскудевшего русского лона, и пропустить его мимо ушей, конечно, можно – да только он раздастся с другой стороны. Потому что это кричит сама наша земля, одинокая и опозоренная баба.
Как художественное произведение, «Цветочный крест» – занимательная литература второго ряда. Но в оболочку искусной стилизации завернуто самое настоящее чувство, исходящее даже не от сердца, а от всего «живота». По-моему, эта книга – почти готовый сценарий для фильма. Всяко лучше, чем экранизировать постыдное и пошлое графоманство «Оксаны Робски».
Но если бы наши кинематографисты хоть когда-нибудь брали книжки в ручки – было б другое кино!
2010
Куда течет река Ваенга?
Молодая певица Елена Ваенга на наших глазах из обычной способной артистки становится массовым кумиром. Процесс захватывающий и страшноватый.
Восемь лет тому назад, в Петербурге, я с телевизионной бригадой, снимавшей новости культуры, оказалась на сборном концерте «Весна романса».
Артисты, выступающие на таких концертах, как правило, производят впечатление тяжко больных людей, которым в бреду все чудится, будто они открывают в саду дивную калитку и попадают куда-то в позапрошлый век. К дамам в кружевных перчатках и мужчинам, которые плачут, расставаясь.
Если не болеть той же болезнью, слушать это невыносимо. Поскольку несчастные вкладывают в исполнение всю силу тоски о лучшей жизни, вздыхают и закатывают страдальческие глаза.
И вот, на таком концерте выходит никому не известная девушка. Тяжело топая, как солдат, большими ступнями, в глухом безнадежном платье. Начинает петь какую-то романсную ахинею явно собственного сочинения. Про то, что «А мне бы сани, а кони пусть летят сами, а мне бы ночку-другую, не променяй меня на другую!». Примерно такую же ахинею, как и сейчас, ведь все песни Ваенги – это, собственно, одна песня.
При этом она стоит у микрофона как приваренная, и только машет крупными руками, пытаясь выразить терзающие ее чувства.
И с нами, со зрителями, что-то происходит.
У нас начинается волнение. Мы, черт побери, вдруг понимаем, что сани, которые летят сами, – это здорово, и мы бы не прочь в таких санях лететь, да ведь и летали, когда были молодые! Нас пробирает какое-то странное чувство – тревога, смешанная с радостью и узнаванием чего-то забытого и родного. Как в одной песне Башлачева: «Да что там у тебя звенит? Какая мелочишка? – Душа, брат, у меня звенит. Обычная душа…»
