Дмитрий Менделеев - Познание России. Заветные мысли (сборник)
Но самое интересное и таинственное для меня во всей квартире Дмитрия Ивановича был его кабинет-лаборатория, тоже с большими полукруглыми окнами, вся заставленная шкафами и полками с книгами, с лесом высоких стеклянных и низких, прямых и изогнутых трубок и трубочек, колб, реторт, пробирок, высоких банок, со многими горлышками и разноцветными жидкостями, плита под стеклянным колпаком, газовые рожки, железные подставки, весы, три винта, проволочные сетки…
…Сам Дмитрий Иванович, серьезный и важный, в своей серой широкой куртке или стоял и писал за высокой конторкой, стоявшей у газового рожка посреди комнаты, или сидел в углу дивана, обитого также серым с коричневым тиком, и читал или также писал.
Лето 1868 года мы провели в Гатчине, старшая сестра моя вышла замуж, Дмитрий Иванович приезжал на свадьбу, был посаженым отцом у сестры, привез ей подарки и был на свадьбе очень весел и мил. Весною этого года у него родилась дочь Ольга.
С весны 1869 г. Дмитрий Иванович, зная, что средства матери невелики, стал приглашать ее на лето оставлять квартиру и переезжать к нему в казенную квартиру в университете, а нас, младших детей, он брал к себе на лето в именье…
…В вагоне, когда не спал — он любил отсыпаться дорогой, — Дмитрий Иванович был разговорчив с соседями и всегда затевал какие-нибудь интересные беседы. Кто его знал, знает его увлекающую живую манеру говорить обо всем, о всяких мелочах, его вибрирующий голос, то высокий, то низкий, его оригинальные сравнения и веские определения одним словом сути, — и потому обыкновенно около наших мест всегда бывала у него целая аудитория слушателей: тут и мужик в сермяге, и купец в поддевке, и дьячок, и студент, и монахиня, и барышня средней руки, и поп в старенькой выгоревшей рясе. Часто слышался веселый открытый смех Дмитрия Ивановича.
Мы ездили по Николаевской железной дороге до станции Клин. Он входил в вокзал в своей широкополой мягкой серой шляпе, из-под которой виднелись его развевающиеся волосы, и в длинном пальто-сак. Так он неизменно одевался летом, осенью и весной до самой своей кончины.
Дмитрий Иванович любил ездить в деревне сломя голову, в этом тоже сказывалась его чисто русская черта. В 1869 г. я нашла в Боблове на месте старого дадьяновского деревянного дома новый каменный дом, с деревянным верхом, в красивом чуть ли не голландском стиле, с высокой железной крышей, с балконами, бельведером и галереей. Наверху Дмитрий Иванович жил сам со своими книгами, приборами и инструментами, а внизу в шести комнатах помещались его семья, няни и гувернантки (впоследствии) и гости — родные.
Осенью 1867 г. приехала из Сибири другая сестра Дмитрия Ивановича Мария Ивановна Попова с семьей и мужем, бывшим директором Томской гимназии. Они поселились в Москве, там муж Марьи Ивановны по несчастному случаю потерял скопленные им трудом 10 тысяч рублей и остался с семерыми детьми, из которых старшей дочери было 18 лет, а младшей 1/2 года, на одну пенсию. Дмитрий Иванович пришел им на помощь. Он дал им отдельный кусок плодородной земли на Стрелицах, с родником, всего 8 десятин, дал материалу для постройки дома и служб, и новое хозяйство устроилось на этой земле.
Дмитрий Иванович, за неимением времени, уже оставил свои хозяйственные опыты в деревне, он сдал все на руки управляющему, и в Боблове отдыхал и занимался, сидя больше у себя наверху. Изредка он еще ездил с нами в лес или на покос, а иногда играл с нами, детьми, и подростками, в крокет.
Крокетная площадка была разбита в саду, между яблонями. Дмитрий Иванович ничего не делал вполовину и когда играл в крокет, то так увлекался, что не шел домой, пока не кончит партии. Он руководил планом игры, учил, как лучше целиться, и в азарте игры прилегал головой к земле, проверяя, верно ли наставлен молоток для удара о шар. Если темнело, а партия не была окончена, он посылал за фонарями, и мы при свете фонарей кончали игру. Мы очень гордились, что Дмитрий Иванович, значение которого как известного ученого мы понимали уже, играет с нами в крокет и горячится так же, как и мы, если противник крокетирует удачно его шар…
…В 1872 г. я кончила курс в гимназии и пришла сказать об этом Дмитрию Ивановичу.
Он поздравил меня и стал спрашивать, что я намерена делать после гимназии.
“Я хочу рисовать, — сказала я неуверенно. — И хотела бы учиться дальше. Я ничего не знаю”.
“Вот видишь, то рисовать хочешь, то учиться, — сказал он протяжно и быстро прибавил — Чему учиться?”
“Я люблю… науки. Я бы все хотела знать». Дмитрий Иванович рассмеялся:
“Все хотела знать… Науки любит… Разобраться тебе надо в себе, матушка, что ты любишь и чего хочешь. Всему учиться сразу нельзя. Надо что-нибудь одно делать. Разобраться надо… ”
“Я бы хотела быть развитой, дяденька». Дмитрий Иванович усмехнулся: «Развитой? Беды!.. Да вот столяр развитой”.
Лицо мое выразило величайшее недоумение: “Столяр?! Развитой?!”
“Да, матушка, столяр развитой человек, потому что он знает вполне свое дело, до корня. Он и во всяком другом деле поэтому поймет суть и будет знать, что надо делать”.
А я думала тогда, что развитой человек тот, кто Милля и Спенсера понимает.
Дмитрий Иванович точно читал в душе у меня: “Он, матушка, и Милля поймет лучше, чем ты, если захочет, потому что у него есть основа… Ну, ступай… Подожди. Постой. Вот еще что тебе скажу. Самолюбива не будь, если хочешь дело делать. Самолюбивый человек все будет вертеться на своем «я» и не пойдет вперед, а не самолюбивый будет прогрессировать быстро, потому что не будет обижаться, а мотать все замечания себе на ус… ”
…Теперь перехожу к воспоминаниям о жизни Дмитрия Ивановича в дни моей молодости, которая вся прошла вблизи него. Летом я гостила у него в деревне, в Боблове, весной мы жили в университете с ним, когда семья его уезжала в деревню. Зимой я часто бывала у него на вечерах, которые он устраивал для молодежи, и по средам, когда у него собирались ученые и художники. В этот же период произошла и важная перемена в его жизни: его женитьба во второй раз. Но прежде я хочу коснуться общей характеристики Дмитрия Ивановича: его наружности, характера и образа жизни…
…Наружность его известна многим по его портретам.
Самое характерное в нем было: грива длинных пушистых волос вокруг высокого белого лба, очень выразительного и подвижного, и ясные синие проникновенные глаза.
Студенты, слушавшие его, рассказывали, что когда приходили на экзамен, то Дмитрий Иванович прежде всего внимательно и остро окидывал их взглядом, точно в душу заглядывал, и потом уже начинал спрашивать. При этом отметки он ставил не за знание на память, а за то, понимает ли, и за способности, как он сам говорил.
Глаза Дмитрия Ивановича были до последних дней его жизни ярко-синие и иногда последние годы смотрели так ясно и добро, как глаза человека не от мира сего.
В фигуре его при большом росте и немного широких сутуловатых плечах выделялась тонкая длинная рука психического склада, с прямыми пальцами, с красивыми и крепкими ногтями и с выразительными жестами. Походка у него была быстрая, и движения тела, головы и рук были живые и нервные и в разговоре, и в деле: при отыскании книг, инструментов, справок.
Черты лица его, особенно нос, были правильны. В форме носа, в правильном профиле, в мягких усах, в русой, слегка раздвоенной бороде, в чистом цвете лица и гладкой коже сказывалась его великорусская порода из Тверской губернии. Губы у него были крупные, полные и красиво очерченные. Самое лучшее в них был разрез рта, линия разреза была твердая, но сочная. Это был склад губ человека с добрым сердцем, но с характером и волей.
И рот, и разрез губ у него очень похожи на портрете И. Н. Крамского, написанном в конце семидесятых годов, но глаза на портрете не похожи совсем, в них что-то больное и вялое, и взгляд не его, какой-то косой.
Несмотря на то, что у Дмитрия Ивановича было такое типичное русское лицо, в нем многие находили сходство с Гарибальди, хотя тот был сицилиец, а он наполовину тверитянин, наполовину сибиряк. Сходство это подмечено было и итальянским профессором Назини.
Манеры, разговор и жесты Дмитрия Ивановича были очень оригинальны и своеобразны. При разговоре он всегда жестикулировал. Широкие, быстрые и нервные движения рук отвечали всегда его настроению. Когда его что-нибудь расстраивало и внезапно огорчало, он обеими руками хватался за голову, и это действовало на очевидца сильнее, чем если бы он заплакал. Когда же он задумывался, то он прикрывал глаза рукой, что было очень характерно.
Тембр голоса у него был низкий, но звучный и внятный, но тон его очень менялся и часто переходил с низких, глухих нот на высокие, почти теноровые. И эта изменчивость и жестов, и самого голоса придавала много живости и интереса его словам, разговорам и речи. Самое выражение его лица и глаз менялось, смотря по тому, о чем он говорил. Когда он говорил про то, чего не любил, то морщился, нагибался, охал, пищал, например, в словах “церковники“, “латинщина”, “тенденция”…
