Итоги Итоги - Итоги № 44 (2011)
— В каком году это было?
— В семьдесят девятом. Я с моим другом отправился на машине отдыхать на юга. Ездим по Кавказу, приезжаем в Тбилиси — и начинаются чудеса! Уже на въезде в город видим афиши Театра на Таганке. Оказывается, он в Грузии гастролирует. Говорю Коле: «Надо найти ребят. И на спектакль заодно сходим, а то в Москве до «Таганки» не доберешься…» Играли они в каком-то клубе. Помню, идем, спрашиваем у грузин, где тут у вас артистические уборные. А коридор длинный-длинный такой. Вижу, издали три человека идут. Разглядеть не могу, света мало. И тут слышу неповторимый, знакомый, хриплый голос Высоцкого: «Мать твою, сам Герка здесь!» Я остолбенел: «Чего так?» А Володя: «Мы идем и думаем, как тебя найти…» Оказывается, возникли очень тревожные для Высоцкого обстоятельства. Накануне к Володе приезжал следователь из Ижевска, он допрашивал его и Валеру Янкловича.
— Того самого Янкловича, который был администратором Театра на Таганке и порой помогал Высоцкому организовывать его выступления?
— Да. Валеру Янкловича я знал раньше, он жил в моем переулке — Большом Сухаревском — как раз наискосок… Так вот, выяснилось, что арестованы администраторы концертов Высоцкого. Высоцкого и Янкловича допрашивали в связи с гастролями Володи в Удмуртии. Взялись следаки за это дело серьезно. Дело вел полковник — не рангом ниже. Фамилия его, никогда не забуду, Кравец… Высоцкий говорит: «Решили к тебе обратиться. Надо людям помочь». Меня поразил альтруизм этого человека. В критический момент он думал «о людях», а не о себе. Я же сразу понял, что эта катавасия складывается для него весьма опасно… Суть простая. Даже самые известные гастролеры Советского Союза — Муслим Магомаев, Валентина Толкунова, Алла Пугачева, Геннадий Хазанов — имели совершенно мизерные концертные ставки. Собирали же они целые стадионы. Знаете, каким был гонорар звезды такого ранга в ту пору? Семь рублей пятьдесят копеек.
— Я читал, что Владимиру Высоцкому оплату одного концерта едва ли не в исключительном порядке подняли до девятнадцати рублей…
— Потом так оно и было. Что делали администраторы? Чтобы привлечь звезду, они платили по устной договоренности и наличными. И, конечно, вынуждены были мухлевать. Способов было немало. Продавали билетов во дворец спорта, предположим, на пятнадцать тысяч рублей. Часть денег официально проводили по ведомости, оприходовали. А часть — клали себе в карман. Неучтенные билеты уничтожали, в прямом смысле слова сжигали, зрителей же в зал проводили, минуя контроль, «со стороны» — ведь часть денег собирали буквально из рук в руки по организациям. Потом, конечно, расплачивались за аренду зала, кое-что отдавали государству, а что-то и себе оставляли…
Парадокс в том, что про эту кухню знала вся страна. Иначе артистам по-человечески невозможно было заплатить. Высоцкому платили 200, а иногда 300 рублей за концерт. Тогда это были немалые деньги. По такой схеме действовали и в Ижевске. Администратор там был очень грамотный, толковый мужик, принципиально не желавший работать на советскую власть. Фронтовик, сам бывший артист балета. Он бы, конечно, так просто перед провинциальными следователями не раскололся. Но они взяли первым молодого парня, тоже из администраторской бригады, и раскрутили его по полной. Произошло это после концерта в городе Глазове. Деталей сейчас уже не помню. Кажется, по весне кто-то «подписался» под концерт Высоцкого в клубе на берегу реки. А там дорог нет, к клубу, если низину развезет, не подъедешь. Но на это не обратили внимания. И как назло, река разлилась: моста нет, много народа на лодках не подвезешь. В общем, концерт все равно состоялся, но администраторам пришлось с нереализованными билетами слишком грубо химичить…
Летом 1979-го Владимир Высоцкий неожиданно узнает, что арестованы организаторы его концертов в Удмуртии. Его самого вызывают для дачи показаний в Ижевск, но Володя уезжает на гастроли. Тогда следователь летит за ним в Грузию, чтобы провести допрос… И вдруг — я в Тбилиси тут как тут!
— Но при чем тут Высоцкий? Он же в махинациях непосредственно не участвовал?
— Конечно же, не участвовал. Но следствию было очень желательно опорочить имя артиста, который в своих стихах и песнях говорил людям правду, и поэтому, хотя формально речь шла об администраторах, было сделано все возможное, чтобы бросить тень на Высоцкого и Янкловича. К счастью, все эпизоды хищения, связанные с именем Высоцкого, суд в конце концов вынужден был исключить. Имена Высоцкого и Янкловича не были запачканы. Добиться этого было нелегко.
— Вы рисковали?
— О чем вы говорите! Они такую провокацию против меня устроили. Я висел буквально на волоске. В жизни бы потом не отмылся… Привозит как-то конвойный взвод на встречу со мной того самого ижевского администратора Кондакова, а он мне сразу: «Генрих Павлович, жуткая неприятность!» Оказывается, утром сокамерник попросил его передать письмо на волю через меня. «У нас не принято отказывать, — объяснил мне Кондаков. — Я взял письмо, но вовсе не собирался вам его отдавать. Однако его у меня обнаружили… Учинили допрос. И тогда сокамерник дал показания, что он неоднократно через меня и вас отсылал письма». А в этом письме, как выяснилось, содержались инструкции по уголовному делу, как его развалить. Если бы было доказано, что я письма осужденных передаю «в город», во-первых, с профессией можно расстаться. Во-вторых, это означает уголовное дело против меня… Провокация — без вариантов!
Начинается суд, и судья говорит: «Мне из конвойного взвода поступил сигнал…» И рассказывает известную мне историю. Я встаю: «В таком случае прошу вызвать в суд и допросить человека, который это написал». Думаю, была не была! Что-то сумею выяснить. Я-то знаю, что это подставное лицо, никаких писем я не видел и не передавал. Суд вызывает сокамерника Кондакова, и я принимаюсь его допрашивать. Раз вопрос, два!.. Вижу — поплыл, голубчик! Мне удалось его расколоть. Выяснилось, что этот человек уже давно осужден. Не первый год сидит. Так его специально привезли из лагеря и подсадили в камеру Кондакова. Он вообще не имел никакого права находиться в следственном изоляторе: он же осужден… Кроме того, какие он мог дать указания по развалу дела, если два или три года назад оно уже было рассмотрено? Значит, то, что он писал, — чистая фикция. И, представьте себе, человек признался, что его подвигнули на составление и передачу письма оперативные работники. Зачем? Я даже раскручивать дальше не стал — судья допрашиваемого перебил: «Все-все! Суду и так ясно…» Больше об этом эпизоде в ходе слушания дела не вспоминали. Вот такие бывают провокации против адвокатов…
— Вы ощущали себя диссидентом?
— Нет, я только занимался своим делом. Всегда оставался профессионалом, если так можно о себе говорить… Диссидентом в адвокатуре не был, но отказникам, отъезжающим в Израиль, помогал и диссидентов защищал. В частности Андрея Дмитриевича Сахарова.
Были неприятности у его семьи. Точнее — у Елены Боннэр, ее детей. Против дочери Боннэр совершенно определенными органами предпринималась интрига как раз тогда, когда Сахарова советские власти прессовали. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна попросили меня помочь им, и, конечно, отказать я не мог. Наше общение мы пытались законспирировать, конечно же, очень наивно. Так, звонили мне только из телефонных автоматов. Когда приходили, занавешивали все окна… Смешно, конечно: органы, которые отслеживали Сахарова, все знали. Да и я надежно был у них под колпаком. Верх цинизма: эти бойцы невидимого фронта мою дочь пытались завербовать! Склоняли к стукачеству и ее подругу, девчонка прибежала ко мне вся в слезах и рассказала об этом. Свинство!
— А непосредственно на вас не оказывалось давление?
— Было дело. Дело Островского… Он был профессором, доктором наук, лауреатом Госпремии, занимал высокий пост в Госплане. Много лет преданно дружил с одинокой женщиной, незаконной дочерью царского полковника и в прошлом красавицей. После революции она стала женой сперва большевистского наркома, а потом — и одного академика. Когда-то жила как сыр в масле и всю жизнь собирала антиквариат. У дважды вдовы был единственный сын, который погиб на войне… В общем, последним близким человеком на земле у нее оставался этот Островский. Перед смертью одинокая женщина все наследство отписала Островскому. А список того, что у нее оставалось, можно было читать как приключенческий роман. Уникальные люстры, редчайшие картины, роскошные колье, музейная мебель… Все это стоило миллионы в стране, где официальных миллионеров и в помине быть не могло.
Когда после похорон отмечали девять дней, одна из приживалок нашей героини говорит Островскому: «А не считаете ли вы, что и мне что-то должно перепасть?» Тот же, человек решительный, отрезал: «Вот уж вам и нет! Вы больше других крысятничали, когда она была жива». — «Ах вот как! Тогда я знаю, куда обратиться». И обратилась. В комитете сразу же заинтересовались Островским и его наследством. Назначили — вообразите только! — посмертную психиатрическую экспертизу, которая заочно признала завещательницу сумасшедшей.
