Майя Кучерская - Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу
С чуткостью профессионального аналитика Архангельский сказал о современности очень много важного. Например, впервые в нашей литературе так четко зафиксировал тип «новых людей», их психологию и взгляды. Этих людей еще вчера как будто не было. Но сегодня они действуют на российской исторической сцене активно и властно. Их новизна в отношении к жизни – идеально прагматическом. Ничего личного, просто бизнес. И это правило не знает исключений. Бывшая возлюбленная Мелькисарова, умная и красивая Тома, организовавшая его похищение, ни в коем случае не мстит своему бывшему шефу, это вам не Шекспир, а Тамара не леди Макбет, она всего лишь леди бизнеса, бизнес-леди. «Не любовь, так клиентская база», – усмехается Тома в ответ на упреки Мелькисарова в предательстве. Потому что предательства в мире новых людей не существует. Существует только выгода или ее отсутствие, точный или ошибочный расчет. И сам Мелькисаров ничуть не лучше своей возлюбленной: для развлечения тоскующей жены он разыгрывает комбинацию, которая может родиться лишь в воспаленном мозгу человека, привыкшего считать цифры, но давно забывшего, как устроены подлинные человеческие отношения.
Словом, разговор о жизни получился в «Цене отсечения» и важным, и интересным. Хотя, похоже, с точки зрения Архангельского современники не готовы пока воспринимать полноценную художественную прозу о сегодняшнем дне.
Александр Архангельский. Цена отсечения. М.: АСТ, 2008.
Без шелухи
При выходе в свет на немецком мемуары Грасса вызвали страшный переполох. Два года назад европейские СМИ зацепила единственная подробность: 17-летний Грасс успел послужить в войсках СС. О чем среди прочего и рассказал 60 лет спустя в своих воспоминаниях.
Суть всеобщего возмущения сводилась к следующему: почему Грасс, совесть немецкой нации, молчал так долго? Упрек, который в любом случае звучит абсурдно, но на фоне данных воспоминаний – еще и безумно.
Книга пронизана болезненным ощущением собственной вины, не отпустившей и спустя годы. Используя метафору «луковица», Грасс счищает с прошлого слой за слоем, кожицу за кожицей, чтобы пробиться к сердцевине и вспомнить, как обстояло дело. Но память капризна, и тогда Грасс прибегает к другому образу – отбросив луковицу, смотрит на себя точно сквозь прозрачный янтарь.
Писатель напряженно вглядывается в мальчика, выросшего в Данциге в семье торговцев колониальными товарами, страстного коллекционера цветных репродукций европейской живописи, отличного пловца, рисовальщика и маменькиного сынка. Вглядывается – и судит этого мальчишку таким безжалостным судом, какой и не снился репортерам.
Этот мальчик виновен, убежден Грасс. В том, что не задавал вопросов и верил национал-социалистской пропаганде. В том, что предпочел не заметить исчезновение одноклассника (сына антифашиста). В том, что с любопытством глазел, как в родном городе громят синагогу. И что считал СС… просто элитными войсками, а поход на войну – мероприятием романтическим. Именно поэтому в 1944 году 17-летний Грасс отправился на фронт добровольцем в надежде стать подводником, но его определили в танковые войска СС.
Военные страницы – самые сильные в книге. Грасс просто описывает виденное. Но этого более чем достаточно. «Мой ровесник, да еще с пробором слева, как у меня, висит рядом с офицером неопределенного звания, которого военно-полевой суд разжаловал перед казнью. И снова вижу забившие дороги толпы беженцев… На чемоданах и узлах сидят дети, пытающиеся спасти своих кукол. Старик тащит тележку с двумя ягнятами, которые надеются уцелеть на войне».
Наступающие Иваны. Разметанная в ошметки дивизия, в которой служил Грасс, – во время этого чудовищного обстрела сам юный герой от страха обмочился. Засохшая мыльная пена на щеке недобрившегося солдата. Это нельзя вместить. Об этом невозможно рассказать. Не секрет, что многие русские ветераны тех же битв молчали до конца жизни, предпочитая говорить о войне лишь в жанре баек или героической поэмы. Грасс решился. И вспомнил о своем прошлом без художественного вымысла, без пафоса и бесстыдства, со спокойствием и мудростью человека, понимающего, что такое жизнь и смерть. На фоне этого понимания и пережитого кровавого ужаса, не выплескиваемого в словах, страх быть непонятным или гонимым выглядит смехотворным.
…На войне жизнь Грассу спасали нелепые случайности. Он выжил, потому что не умел кататься на велосипеде. Потому что вовремя начал напевать в лесу детскую песенку – и неведомый прохожий ее вдруг подхватил. И потому, что был ранен. Грасс не сделал в той войне ни единого выстрела. Бог, в которого Грасс не верит, уберег нам этого удивительного летописца.
Узнав о нацизме правду, Грасс стал социал-демократом и антифашистом. Но так и не простил себе юношеской слепоты. Найдется ли хоть один русский (например) автор, готовый к публичному покаянию? Экс-рядовой «Гитлерюгенда» дает миру очень жесткий урок.
Гюнтер Грасс. Луковица памяти. Перевод с нем. Б.Хлебникова М.: Иностранка, 2008.
Часть 4
Длинные рецензии
«Бог сохраняет все; особенно – слова…»
[4]
О романе Михаила Шишкина «Венерин волос»Роман Михаила Шишкина «Венерин волос» породил дружный и недоброжелательный хор критических откликов. В угрюмой многоголосице слились голоса критиков самых разных направлений, поколений и литературных вкусов.
Любое недоброжелательство, кажется, есть лишь результат верхоглядства, неумения слушать и нежелания понять, о чем тебе, собственно, хотят рассказать. Естественная эволюция, которую проделывает подавляющее число вменяемых зоилов: от горящих молодым задором разгромных рецензий – к спокойным и внимательным разборам текстов. Таков путь мудрости – в отрицании нет понимания и, следовательно, любви.
Потому-то самые разные критики, построчив рецензии год-другой-десятый, приходят в итоге к этой простой, никогда не декларируемой вслух, но вовсю практикуемой стратегии: «не нравится – молчи, не откликайся вовсе».
Однако на Шишкина не откликнуться было невозможно. Букер пятилетней давности, только что полученная премия «Национальный бестселлер» – для служителей Музы Литературной Злободневности раздражители неодолимые. Час пробил. Одинокие голоса Александра Агеева и Натальи Ивановой, ставших за Шишкина горой, совершенно потонули в общем гвалте.
Павел Басинский простодушно предпочел прозу Михаила Шишкина роману рублевской красавицы Оксаны Робски (Литературная газета. 2005. № 29). Андрей Немзер трижды назвал писателя имитатором, изображающим «то страсть, то мысль», попутно обвинив цюрихского затворника в «любви к себе», «нежному и удивительному» (Время новостей. 2005. 10 июня, 22 июня, 12 августа). Лев Данилкин, не скрывая растерянности перед сложным текстом, предложил Шишкину перейти с русского на немецкий. «Гражданин кантона Ури, раз уж ему там gut geht, должен и изъясняться соответственно» (Афиша. 2005. 13 июля). Что ж, логично: раз я так и не понял, чего ради написан роман, значит, обругаю автора не с литературных, а с этических позиций: руки прочь от русского языка и любимой России.
Этические требования предъявил Шишкину и Дмитрий Ольшанский (GlobalRus.ru). Признав в писателе талант масштаба Владимира Набокова, Ольшанский тем не менее заклеймил автобиографического героя романа за то, что он лишен «способности к состраданию», а также «острого переживания собственного греха и гнетущего чувства вины – и даже за чужие злодеяния». Никита Елисеев обвинил автора «Венериного волоса» в том, что тот наслаждается российскими ужасами из сытой Швейцарии, а также в других многочисленных грехах (Новый мир. 2005. № 9)… Но обвинения Елисеева пересказывать не хочется: они произнесены в тоне предельного раздражения, делающем дискуссию невозможной.
Как становится очевидно даже из этого краткого, и, увы, далеко не полного обзора, в самых острых случаях, к каковым Шишкин, без сомнения, относится, случаях, словно бы задевающих подсознание, на поверхность современной литературно-общественной мысли всплывает вдруг утлая баржа идеологической критики. Вольно ли, невольно, но стар и млад принимаются присягать критической школе и принципам Добролюбова—Писарева. И потому идеи, которых критики у Шишкина в достаточном количестве, к своему разочарованию, не обнаружили, оказываются много важнее романа как целого. Поэтому почти каждый из писавших о «Венерином волосе» хмуро помянул и шишкинский отъезд. Затекстовые обстоятельства бросили на роман черную тень.
Допускаю, что тень оказалась особенно густой еще и потому, что сам Шишкин с моцартовским легкомыслием пребывает по ту сторону здешней конъюнктуры: ничто в его романе не выдает угодливости перед читателем, живущим именно в России. Писатель написал свой роман для всех, не только для россиян, но и для европейцев из Западной Европы, и для американцев, и для израильтян. А когда тебя так простодушно и беззлобно «не учитывают», – это, соглашаюсь, обидно. По тем же причинам Шишкин не вписывается ни в одну из привычных для российского профессионального читателя парадигм: он не похож ни на Людмилу Улицкую, ни на Алексея Слаповского, ни на Виктора Пелевина, ни на Сашу Соколова. И даже на Солженицына он совершенно не похож. Ни на кого. С кем он? Непонятно. Слишком очевидно: он пишет, потому что не может иначе. И все это, разумеется, тоже невыносимо.
